Гейзенберг В. К. Естественнонаучная и религиозная истина

Премия, которую вы мне любезно предназначили и за которую я вас благодарю, связана с именем Романо Гвардини. Это делает ее для меня особенно ценной, потому что духовный мир Гвардини очень рано оставил во мне глубокий отпечаток. Молодым человеком я читал его книги, в его свете видел образы из произведений Достоевского, а в зрелом возрасте получил радостную возможность узнать Гвардини лично. Мир Гвардини — целиком и полностью религиозный, христианский мир, и на первый взгляд кажется трудным установить его связь с миром естественных наук, в котором я работал со студенческих лет. Как вы знаете, в ходе развития естествознания, начиная со знаменитого процесса против Галилея, снова и снова высказывалось мнение, что естественнонаучная истина не может быть приведена в согласие с религиозным истолкованием мира. Но должен сказать, что, хотя я убежден в неоспоримости естественнонаучной истины в своей сфере, мне все же никогда не представлялось возможным отбросить содержание религиозной мысли просто как часть преодоленной ступени сознания человечества — часть, от которой в будущем все равно придется отказаться. Так что на протяжении моей жизни мне постоянно приходилось задумываться о соотношении этих двух духовных миров, ибо у меня никогда не возникало сомнения в реальности того, на что они указывают. Речь поэтому пойдет сначала о неоспоримости и ценности естественнонаучной истины, затем — о гораздо более обширной области религии, о которой (в том, что касается христианской религии) с такой убедительной силой писал Гвардини, и наконец — об отношении этих двух истин друг к другу, что всего труднее поддается формулировке.

Вспоминая о началах новоевропейского естествознания, об открытиях Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона, обычно говорят, что тогда рядом с истиной религиозного откровения, запечатленной в Библии и в писаниях отцов церкви и определявшей средневековую мысль, выступила реальность чувственного опыта, которую мог перепроверить каждый человек со здоровыми органами восприятия и в которой поэтому невозможно было сомневаться, при условии достаточной тщательности наблюдения. Но уже это приближенное описание нового научного мышления лишь наполовину верно, в нем упущены принципиальные, решающие черты, без которых нечего надеяться на правильное понимание этого нового мышления. Явно не случайность то, что первые шаги новоевропейского естествознания были отмечены отходом от Аристотеля и поворотом к Платону. Уже в античности Аристотель как эмпирик предъявил пифагорейцам — а к ним нужно причислять и Платона — упрек в том, что они (я цитирую более или менее дословно), вместо того чтобы в свете фактов отыскивать объяснения и строить теории, насиловали факты в свете известных теорий и пристрастных мнений, разыгрывая из себя, так сказать, устроителей мира. И действительно, новое естествознание уводило, в критикуемом Аристотелем смысле, прочь от непосредственного опыта. Взять хотя бы понимание движения планет. Непосредственный опыт учит, что Земля стоит на месте, а Солнце движется вокруг нее. Заостряя формулировки на современный лад, мы могли бы даже сказать: слово “покоиться” получает свое определение через высказывание, что Земля покоится и что мы называем покоящимся всякое тело, неподвижное относительно Земли. Если так понимать слово “покоиться” — а оно обычно так и понимается, — то Птолемей был прав, а Коперник не прав. Лишь когда мы начинаем размышлять о понятии “движение”, лишь когда мы понимаем, что движение есть высказывание об отношении между как минимум двумя телами, только тогда можно взглянуть на вещи иначе, сделать Солнце покоящимся центром планетной системы и таким путем получить гораздо более простой, более цельный образ планетной системы, объяснительная сила которого была позднее полностью использована Ньютоном. Итак, Коперник дополнил непосредственный опыт совершенно новым элементом, который я назвал бы тут “простотой законов природы” и который, во всяком случае, не имеет с непосредственным опытом ничего общего. О том же свидетельствует галилеевский закон падения тел. Непосредственный опыт учит, что легкие тела падают медленнее, чем тяжелые. Вместо этого Галилей утверждал, что в безвоздушном пространстве все тела падают с одинаковой быстротой и что их движение падения поддается верному описанию с помощью математически формулируемых законов, каковыми и были галилеевские законы падения. А ведь движение в безвоздушном пространстве тогда вообще невозможно было пронаблюдать. Выходит, место непосредственного опыта заняла некая идеализация опыта, которую можно было считать верной потому, что она позволяла разглядеть стоящие за явлениями математические структуры. Не приходится сомневаться в том, что на этой ранней стадии новоевропейского естествознания новооткрываемая математическая закономерность была подлинной основой его убедительной силы. Эти математические законы выступали зримым выражением божественной воли, как мы читаем у Кеплера, и Кеплер загорался воодушевлением по поводу того, что он первый увидел через них красоту божественного творения. С отходом от религии новое мышление явно не имело поэтому ничего общего. Даже если новое знание и противоречило в некоторых аспектах церковной доктрине, это мало что значило перед лицом столь непосредственного переживания божественного действия в природе.

Правда, речь тут идет пока еще только о Боге-распорядителе, о котором еще неизвестно, вполне ли он идентичен тому, к которому мы обращаемся в нашей беде, которому мы могли бы вручить нашу жизнь. Вы поэтому вправе сказать, пожалуй, что наука обратила свой взор исключительно на одну часть божественного действия и тем самым возникла опасность утери из виду великого целого, всеобщей связи вещей. Но опять же здесь-то и лежала причина громадной плодотворности нового естествознания. О великой взаимосвязи философами и богословами было так много сказано, что оригинально новых формулировок здесь уже ожидать не приходилось; мысль устала от схоластических рассуждений. Но частности природных процессов были еще почти не исследованы. В этой работе могли, между прочим, принять участие множество людей средних дарований, да к тому же познание частностей сулило прямую практическую выгоду. В некоторых возникавших тогда научных обществах прямо-таки в принцип возводилось правило говорить лишь о поддающихся наблюдению частностях, но не о всеобъемлющей взаимосвязи. Переход от непосредственного к идеализированному опыту вызвал к жизни новое искусство экспериментирования и измерения, призванное приближать наблюдение к идеальным условиям, причем оказалось, что всегда возможно прийти к согласию относительно результатов эксперимента. Это не так уж само собой разумеется, как стало казаться последующим векам; ведь для этого нужно, чтобы при равных условиях происходило всегда одно и то же. Итак, было на опыте установлено, что если тщательным подбором условий эксперимента добиться чистоты наблюдаемых феноменов и изолировать их от окружающей среды, то закономерности этих феноменов обнаружатся со всей ясностью, то есть что феномены связаны между собою цепью однозначной причинной зависимости. Вера в причинную обусловленность всех событии, мыслившихся объективными и не зависящими от наблюдателя, была воз ведена тем самым в основополагающий постулат новоевропейского естествознания. Этот постулат, как вы знаете, отлично работал в течение нескольких веков, и лишь в наше время опыт исследования атомов показал ограниченность всего этого подхода. Но даже и с учетом этого новейшего опыта можно говорить об обретении явно неоспоримого критерия истины. Воспроизводимость экспериментов делает в конечном счете всегда возможным соглашение относительно истинного поведения природы.

Этой общей направленностью новоевропейского естествознания была заранее предопределена одна его характерная черта, позднее нередко подвергавшаяся обсуждению, а именно упор на количественные показатели. Требование строгого определения экспериментальных условий, точности измерений, чистоты, однозначности языка и математического представления идеализированных феноменов формирует лицо нашей науки и дает ей имя: точное естествознание. Это название нередко воспринимается в похвальном, нередко и в уничижительном смысле. В похвальном — когда подчеркивают надежность, строгость, неоспоримость научных высказываний; в уничижительном — когда дают понять, что наука бессильна охватить бесконечную пестроту качественного разнообразия в природе, что она чересчур узка. В наше время этот аспект естественных наук и вырастающей из них техники вырисовывается еще резче, чем раньше. Достаточно представить себе ту предельную степень точности, какой требует высадка на Луну, ту невообразимую меру надежности и отточенности, какая здесь продемонстрирована, чтобы понять, сколь прочная база достоверной истинности лежит в основании новоевропейского естествознания.

Но вполне естественно в то же время спросить, насколько ценны завоевания, достигнутые таким сосредоточением ума на одном частном аспекте, таким ограничением одной специфической частью действительности. Вы знаете, что наша эпоха дает на этот вопрос двусмысленный ответ. Мы говорим об амбивалентности науки. Мы видим, что в тех частях мира, где осуществилось сочетание науки и техники, материальная нужда бедных слоев населения в значительной мере исчезла, что современная медицина предотвращает массовую смертность от эпидемий, что средства передвижения, техника коммуникаций облегчают жизнь. С другой стороны, наукой можно злоупотребить для создания оружия мощнейшей разрушительной силы; засилье техники уродует и грозит погубить наше жизненное пространство. И даже если отвлечься от этих непосредственных угроз, происходит неблагоприятное смещение ценностных критериев: внимание людей чересчур сосредоточивается на узкой сфере материального благосостояния с пренебрежением к другим основам жизни. Окажись даже возможным применять технику и науку лишь в качестве средств для достижения целей, конечный результат все равно будет зависеть от доброкачественности поставленных целей. Но выбор целей не может осуществляться внутри естествознания и техники; столь важное решение должно исходить, если мы не хотим блуждать в полных потемках, из понимания целостного человека и всей его реальности, а не просто какого-то ее малого отрезка. А к этой целостной реальности относится многое — такое, о чем мы до сих пор пока еще не заговаривали.

Здесь прежде всего мы имеем тот факт, что человек способен развить свои духовные силы лишь во взаимоотношении с человеческим обществом. Именно способности, отличающие его от всех других живых существ, — выход за пределы непосредственной чувственной данности, познание далеко идущих взаимосвязей — опираются на его принадлежность к сообществу говорящих и мыслящих существ. История учит, что подобные сообщества в своем развитии всегда приобретали не только внешний, но и духовный облик, и в тех духовных образованиях, которые-нам известны, отношение к осмысленной взаимосвязи целого, за пределами непосредственно видимых и переживаемых вещей, почти всегда играло решающую роль. Лишь внутри такой духовной формы, определяясь по отношению к принятому в данном сообществе “учению”, человек обретает воззрения, позволяющие ему ориентироваться в своем поведении, между прочим, и там, где недостаточно просто реагировать на внешние ситуации; только в этом случае встает и решается вопрос о ценностях. Но не одна лишь. этика, а вся культурная жизнь сообщества обусловливается его духовной формой. Лишь в ее горизонте обнаруживается тесная связь между добром, красотой и истиной, лишь тут можно говорить о смысле жизни индивидуальной личности. Эту духовную форму мы называем религией сообщества. Мы приписываем тем самым слову “религия” несколько более широкое значение, чем обычно. Оно должно охватывать духовные содержания многих культурных регионов и различных эпох даже там, где, скажем, вообще не существует понятия о Боге. Лишь относительно тех общественных форм мысли, к которым стремятся современные тоталитарные государственные образования и в которых запредельное изгоняется как таковое, можно сомневаться, применимо ли к ним вообще понятие религии.

Насколько глубоко лицо человеческого сообщества и жизнь индивидуальной личности в нем запечатлены религией, едва ли возможно описать лучше, чем это сделал Гвардини в своей книге об образах романов Достоевского. Жизнь его героев ежеминутно наполнена борьбой за религиозную истину, она до такой степени пронизана христианским духом, что даже не очень важно, побеждают или гибнут эти люди в своей битве за добро. Даже худшие негодяи у Достоевского все-таки еще знают, что есть добро и что есть зло, они измеряют свои поступки ориентирами, которые дала им христианская надежда. В этом свете лишается почвы тот известный упрек против христианской религии, что в христианском мире люди ведут себя так же ужасно, как и вне его. К сожалению, это так, однако христиане всегда сохраняют в чистоте способность различения добра и зла, а только там, где такое еще существует, жива надежда на улучшение. Где нет уже никаких путеводных ориентиров, там вместе с ценностной шкалой пропадает и смысл наших действий и нашего страдания, и в конечном счете остаются лишь отрицание и отчаяние. Религия есть, таким образом, фундамент этики, а этика — предпосылка нашей жизни. Ведь мы ежедневно должны принимать решения, должны знать или по крайней мере угадывать ценности, в соответствии с которыми мы строим наше поведение.

В этом свете можно увидеть характерное различие между подлинными религиями, в которых решающую роль играет духовная сфера, центральный духовный порядок вещей, и более ограниченными, особенно современными, формами мысли, не идущими дальше очевидного, внешнего устроения человеческого сообщества. Такие формы мысли существуют и в либеральных демократиях Запада, и в тоталитарных государственных образованиях Востока. Здесь, правда, тоже формулируется соответствующая этика, однако нормы нравственного поведения выводятся из того или иного мировоззрения, то есть из опыта непосредственно воспринимаемого, доступного мира. Подлинная религия говорит, наоборот, не о нормах, а о путеводных образах, на которые нам следует ориентироваться в своих поступках и к которым мы в лучшем случае можем только приближаться. И эти путеводные образы возникают не из наблюдения непосредственно воспринимаемого мира, а коренятся в сфере лежащих за ним структур, которую Платон называл царством идей и о которой в Библии сказано: Бог есть дух.

Религия, впрочем, не просто фундамент этики, она есть прежде всего — и тут опять мы можем учиться у Гвардини, — основа для доверия. Как в детстве, изучая язык, мы ощущаем достигнутое с его помощью взаимопонимание важнейшей составной частью доверия к людям, так из образов и символов религии, являющихся тоже своего рода поэтическим языком, возникает доверие к миру, вера в осмысленность нашего пребывания в нем. Этому не противоречит ни факт наличия многих различных языков, ни то обстоятельство, что мы, по-видимому, случайно рождается в сфере какого-то определенного языка и определенной религии, невольно подпадая под их влияние. Единственно важно то, что мы проникаемся этим доверием к миру все равно благодаря какому языку. Так, для русских людей, которые действуют в романах Достоевского и о которых пишет Гвардини, присутствие Бога в мире есть дело постоянно повторяющегося непосредственного переживания, не дающего угаснуть в них чувству доверия к действительности, хотя внешние бедственные условия существования, по-видимому, неумолимо препятствуют этому.

Наконец, религия, как я уже говорил, обладает решающим значением для искусства. Если, как это сделали мы, называть религией просто духовную форму, до которой дорастает то или иное человеческое сообщество, то, само собой понятно, искусство тоже обязательно окажется выражением религии. Одного взгляда на историю разнообразнейших сфер культуры достаточно, чтобы убедиться в возможности самым непосредственным образом судить о духовном облике прошлых эпох по сохранившимся от них художественным произведениям, даже если нам уже почти неизвестно религиозное учение, служившее-формулировкой тому духовному миру.

Впрочем, все сказанное тут мною о религии для людей вашего круга, естественно, не новость. Мой обзор был призван лишь подчеркнуть, что представитель естественных наук тоже должен учитывать всеобъемлющее значение религии в человеческом сообществе, если он пытается продумать соотношение между религиозной и естественнонаучной истинами. Столкновение этих двух истин между собою оказало решающее воздействие на европейскую духовную историю начиная с XVII века. Первым шагом в этом конфликте обычно называют процесс римской инквизиции против Галилея в 1616 году, когда был поднят вопрос об учении Коперника, 500-летие со дня рождения которого праздновалось несколько недель назад. Следует сказать об этом событии несколько подробнее. Галилей защищал учение Коперника, согласно которому — в противоположность повсеместно царившей тогда птолемеевской картине мира — Солнце покоится в центре планетной системы, а Земля ходит вокруг Солнца и, кроме того, совершает за 24 часа оборот вокруг самой себя. Ученик Галилея Кастелли выдвинул следующий тезис: богословы должны отныне позаботиться об истолковании Библии в согласии с твердо установленными фактами естественной науки. Подобное заявление можно было счесть нападкой на. Священное писание, и отцы-доминиканцы Каччини и Лорини подняли дело перед римской инквизицией. Приговором от 23 февраля 1616 года оба приписывавшихся Копернику течиса из обвинительного приговора — что Солнце есть центр мира и потому неподвижно и что Земля не есть центр мира и не неподвижна, а ежесуточно вращается вокруг собственной оси — были объявлены философски абсурдными и еретическими. С одобрения папы Павла V кардиналу Беллармину было поручено склонить Галилея к отказу от коперниканского учения. В случае несогласия кардинал был уполномочен запретить Галилею как распространение этого мнения, так и защиту пли обсуждение его. В течение ряда лет Галилей повиновался этому приказу, но после восхождения Урбана VIII на папский престол ему показалось, что теперь он может продолжать свои исследования открыто. После опубликования знаменитого памфлета “Dialogo” в 1632 году дело” дошло до второго процесса, на котором Галилею пришлось клятвенно отказаться от коперниканского учения в любой его форме. Детали процесса нас могут сегодня уже не интересовать, равно как и человеческие промахи, сыгравшие свою роль с обеих сторон. Зато мы можем и должны задуматься о более глубоких причинах конфликта.

Прежде всего важно понять, что обе стороны должны были считать себя правыми. И церковные власти, и Галилей были в равной мере убеждены, что под угрозой оказались высокие ценности и что прямой долг велит их отстаивать. Галилей знал, как я уже говорил, что при тщательном наблюдении явлений на Земле и на небе, будь то падение камней или движения планет, раскрываются математические закономерности, позволяющие увидеть в этих явлениях неизвестную ранее степень простоты. Он осознал, что эта простота излучает новую возможность понимания, что наша мысль оказывается тут в состоянии воспроизводить отдельные частные структуры извечного троя мира явлений. Коперниканская интерпретация планетной системы была проще традиционной, птолемеевской; она несла с собою новый тип понимания, и Галилей ни за что не хотел расставаться с этим новым прозрением в божественный порядок. Церковь считала, наоборот, что не следует, пока к тому не побуждают совершенно непреложные доводы, расшатывать картину мира, вот уже много веков подряд принадлежавшую как нечто само собой разумеющееся к христианскому образу мысли. Таких непреложных доводов, однако, не могли предъявить ни Коперник, ни Галилей. В самом деле, первый тезис коперниканского учения, о котором шла речь на процессе, был заведомо ложен. Между прочим, и сегодняшнее естествознание никак не сказало бы, что Солнце находится в центре мира и потому неподвижно. Что касается второго тезиса, касающегося Земли, то следовало бы сначала выяснить, что означают слова “покой” и “движение”. Если приписывать им абсолютное значение, как то делает наивное мышление, то высказывание “Земля покоится” представляет собою прямо-таки определение; во всяком случае, именно так, а не иначе мы употребляем слово “покоиться”. А если мы осознали, что у понятий, о которых идет речь, нет абсолютного значения, что они относятся к взаимному расположению двух тел, то совершенно безразлично, Солнце или Землю считать движущимися. Тогда, собственно говоря, нет ровно никаких причин изменять старую картину мира.

Вместе с тем можно предполагать, что члены инквизиторского суда прекрасно чувствовали, какая сила стоит за понятием простоты, которое сознательно или неосознанно представлял здесь Галилей и которое на философском уровне было связано с возвращением от Аристотеля к Платону. Судьи явно питали к тому же величайшее уважение к научному авторитету Галилея; поэтому они не хотели мешать продолжению его исследований, желая лишь избежать проникновения беспокойства и неуверенности в традиционную христианскую картину мира, сыгравшую и продолжавшую играть столь решающую роль в структуре средневекового общества. Научные результаты, особенно первооткрывательские, редко имеют с самого начала окончательную форму; решающее суждение о них обычно бывает возможным вынести лишь через несколько десятилетий проверок и уточнений. Так почему же, думали судьи, Галилею не подождать с публикацией. Словом, необходимо признать, что суд инквизиции на первом процессе искал компромиссное решение и вынес приемлемый приговор. Лишь когда Галилей восемью годами позже нарушил запрет на публикации, во время второго процесса верх сумели взять люди, которым насилие импонирует больше стремления к компромиссу, и против Галилея был вынесен тот общеизвестный жесткий приговор, который позднее так повредил церкви.

Как расценили бы мы сегодня тот довод, что не следует слишком поспешно проблематизировать и расшатывать тот образ мира, который в качестве составной части духовной структуры общества играет важную гармонизирующую роль в жизни общества? Многие радикальные умы реагировали бы на этот довод саркастически; они указали бы на то, что дело тут идет лишь о сохранении устарелых структур господства, что следует, наоборот, стремиться к возможно более скорому видоизменению или расшатыванию этих социальных структур. Но этим радикальным умам следовало бы задуматься над тем, что конфликт между естественными науками и господствующим мировоззрением разыгрывается еще и в наше время — в тех тоталитарных государственных образованиях, где в качестве основы для всего мышления избран диалектический материализм. Так, официальной советской философии оказалось нелегко примириться с теорией относительности и с квантовой теорией; особенно сильным столкновение мнений было в области космологии. В 1948 году в Ленинграде состоялся даже конгресс по идеологическим вопросам астрономии, который был призван прояснить дискуссионные проблемы, сблизить мнения и достичь компромисса.

По существу, дело здесь, как и при суде над Галилеем, идет не о выяснении истины, а о конфликте между духовной формой общества, которая, по определению, должна быть чем-то устойчивым, и постоянно расширяющейся и обновляющейся, то есть динамичной структурой научного опыта и научной мысли. Даже общество, возникшее в ходе великих революционных переворотов, стремится к консолидации, к фиксации идейного содержания, призванного служить долговечной основой нового сообщества. Полная шаткость всех критериев оказалась бы в конечном счете невыносимой. А наука стремится к росту. Даже если основой мировоззрения станет естествознание или какая-либо другая наука — попытку подобного рода представляет собой диалектический материализм, — это по необходимости будет наука прошлых десятилетий или веков, и ее фиксация на языке идеологии опять-таки создаст предпосылку для позднейшего конфликта. Поэтому для духовной структуры, пожалуй, будет всего лучше, обозначив великую взаимосвязь образами и иносказаниями, заранее дать понять, что разговор здесь идет на поэтическом, открытом для всех человеческих ценностей, богатом жизненными символами, а не на естественнонаучном языке.

Оставив в стороне эти более общие проблемы, следует еще раз вникнуть в содержательную сторону суда над Галилеем. Так ли уж важно для христианского сообщества было то, что Коперник истолковывал некоторые данные астрономических наблюдений иначе, чем Птолемей? Собственно говоря, для практической жизни отдельного христианина могло бы быть совершенно все равно, есть на небе хрустальные сферы или нет, вращаются или нет луны вокруг планеты Юпитер, стоит ли в центре мироздания Земля или Солнце. Для него, отдельного человека, Земля так или иначе всегда занимает центральное место, она — его жизненное пространство. И все-таки, если посмотреть на дело с другой стороны, тут для христианина далеко не все равно. Еще два века спустя Гёте с ужасом и изумлением говорил о тех жертвах, которых потребовало признание коперниканского учения. Сам он лишь с неохотой принес эти жертвы, хотя убедил себя в правильности названного учения. Наверное, уже у судей римской инквизиции, осознанно или неосознанно, шевельнулось подозрение, что галилеевское естествознание может вызвать опасное изменение духовной ориентации. Конечно, они тоже не могли отрицать, что такие естествоиспытатели, как Галилей и Кеплер, вскрывшие за явлениями математические структуры, позволяют увидеть частные упорядоченные системы внутри общего божественного миропорядка. Но как раз эти ослепительные частные прозрения могли затуманить взгляд на целое; из-за них в той мере, в какой взаимосвязь целого ускользала от сознания отдельной личности, могло пострадать и живое сцепление человеческого сообщества, пошатнувшись вплоть до распада. Вместе с подменой естественных условий жизни технически организованными процессами укореняется то отчуждение между индивидом и сообществом, которое влечет за собою опасную нестабильность социума. Один монах в пьесе Бертольда Брехта “Галилей” говорит: “Декрет против Коперника открыл мне, какую опасность для человечества таит в себе слишком свободное исследование”. Действительно ли уже тогда этот мотив играл определенную роль, мы не знаем; но мы узнали за протекшее время, насколько велика эта опасность.

Еще большему нас научило развитие естествознания в европейском мире, испытавшем на себе воздействие христианской религии, и об этом должна пойти речь в последней части моего доклада. Я уже пытался здесь сформулировать ту мысль, что религиозные образы и символы являются специфическим языком, позволяющим как-то говорить о той угадываемой за феноменами взаимосвязи мирового целого, без которой мы не могли бы выработать никакой этики и никакой шкалы ценностей. Этот язык в принципе заменим, как всякий другой; в других частях мира есть и были другие языки, служащие подобному взаимопониманию. Однако мы от рождения окружены вполне определенной языковой средой. Она более родственна языку поэзии, чем озабоченному своей точностью языку естественной науки. Поэтому слова обоих языков означают часто различные вещи. Небо, о котором идет речь в Библии, имеет мало общего с тем небом, в которое мы поднимаем самолеты или ракеты. В астрономической Вселенной Земля есть крошечная пылинка внутри одной из бесчисленных галактик, а для нас она — середина мира; она и действительно середина нашего мира. Естествознание стремится придать своим понятиям объективное значение. Наоборот, религиозный язык призван как раз избежать раскола мира на объективную и субъективную стороны; в самом деле, кто сможет утверждать, что объективная сторона более реальна, чем субъективная? Нам не пристало поэтому перепутывать между собой эти два языка, мы обязаны мыслить тоньше, чем было принято до сих пор.

Да кроме того, последние 100 лет естествознания вынуждают нас к подобной осторожности мысли и в собственно научной сфере. Поскольку предметом нашего исследования стал уже не мир непосредственного опыта, а специфический мир, куда нам позволяют проникнуть лишь средства современной техники, язык повседневной жизни здесь уже недостаточен. В конечном счете нам, правда, удается понять этот мир, представляя его основополагающие структуры в математических формулах; но если мы хотим говорить о нем обычным образом, то нам приходится довольстоваться образами и символами, почти как в религиозном языке. В результате мы приучились осторожнее обращаться с языком и осознали, что кажущиеся противоречия могут корениться в его недостаточности. Современное естествознание вскрыло очень далеко идущие закономерности, намного более широкие, чем те, с которыми имели дело Галилей и Кеплер. Но попутно выяснилось, что вместе с широтой выявляемых зависимостей растет и степень абстрактности, а с нею — трудность для понимания. Даже требование объективности, долгое время считавшееся предпосылкой всякого естествознания, в атомной физике ограничено тем, что полное отделение наблюдаемого феномена от наблюдателя уже невозможно. Как же в таком случае обстоит дело с противоположностью естественнонаучной и религиозной истины?

Физик Вольфганг Паули как-то говорил в данной связи о двух пограничных представлениях, которые оказались исключительно плодотворными в истории человеческой мысли, хотя ни одному из них ничего в реальной действительности не соответствует. Один предел — это представление об объективном мире, закономерно развертывающемся в пространстве и времени независимо от какого бы то ни было наблюдающего субъекта; на картину такого мира ориентируется новоевропейское естествознание. Другой предел — представление о субъекте, мистически сливающемся с мировым целым настолько, что ему не противостоит уже никакой объект, никакой объективный мир вещей; таков идеал азиатской мистики. Где-то посередине между этими двумя пограничными представлениями движется наша мысль; наш долг выдерживать напряжение, исходящее от этих противоположностей.

Тщательность, с какой мы обязаны размежевывать два языка, религиозный и естественнонаучный, требует, между прочим, чтобы мы оберегали их чистоту от всякого смешения, грозящего их расшатыванием. Правота подтвердившихся естественнонаучных выводов не может быть в разумной мере поставлена под сомнение религиозной мыслью, и, наоборот, этические требования, вырастающие из самой сердцевины религиозного мышления, не могут быть подорваны чересчур рационалистическими аргументами из области науки. Причем не существует никакого сомнения, что вследствие расширения технических возможностей возникли и новые этические проблемы, разрешить которые нелегко. Упомяну для примера вопрос об ответственности исследователя за практическое применение результатов его исследовательской работы или еще более трудный вопрос из области современной медицины — сколь долго врач обязан или имеет право продлевать жизнь умирающего пациента. Размышление над такими проблемами не имеет ничего общего с расшатыванием этических принципов. И я не могу себе представить, чтобы на подобные вопросы можно было ответить просто путем оценки прагматической целесообразности наших действий. Скорее наоборот, здесь тоже потребуется осмысление целого в его взаимосвязи: осмысление той выражаемой на языке религии принципиальной позиции человека, в которой коренятся начала этического поведения.

Не исключено, впрочем, что сегодня мы снова в состоянии правильнее распределить акценты, смещенные непомерным распространением науки и техники за последние 100 лет. Я имею в виду тот относительный вес, который мы придаем материальным и духовным предпосылкам человеческого общества. Материальные предпосылки очень важны, и долгом общества было покончить с материальной нищетой широких слоев населения, коль скоро техника и наука предоставили для этого возможности. Но и после достижения этого осталось еще много несчастья, и тем самым выяснилось, до какой степени индивид в своем самосознании пли в своем самопонимании нуждается в защите, которую ей способна предоставить духовная форма человеческого сообщества. В этом, наверное, заключена сегодня наша главнейшая задача. Если нынешняя студенческая молодежь часто бывает очень несчастна, то причиной тому не материальная нужда, а недостаток доверия к действительности, делающий для человека крайне трудными поиски смысла жизни. Мы обязаны поэтому работать над преодолением изоляции, грозящей индивиду в царстве технической целесообразности. Решение теоретических вопросов психологии или социальной структуры здесь мало чем поможет, пока не удастся в непосредственном действии вновь обрести естественное равновесие духовной и материальной сторон нашей жизни. Для этого понадобится снова оживить в повседневном сознании основополагающие духовные ценности, придать им такую озаряющую силу, чтобы жизнь отдельной личности снова сама собою ориентировалась на них.

Однако в мою задачу не входило говорить об обществе, речь шла о соотношении между естественнонаучной и религиозной истиной. Естествознание сделало за последние 100 лет очень большие успехи. Более широкие жизненные сферы, о которых мы говорим на языке нашей религии, были при этом, возможно, оставлены в пренебрежении. Удастся ли еще раз дать выражение духовной форме будущих человеческих обществ на старом религиозном языке, мы не знаем. Рациональная игра словами и понятиями тут мало поможет; порядочность и непосредственность — вот самые важные предпосылки успеха. Во всяком случае, поскольку этика служит основой для совместной жизни людей, а источником этики может быть только та принципиальная человеческая позиция, которую я назвал духовной формой общества, мы обязаны приложить все усилия к тому, чтобы воссоединиться, между прочим, и с молодым поколением на почве одинаковой человеческой принципиальной позиции. Я убежден, что это окажется достижимым, если мы восстановим верное равновесие между обеими истинами.

Интервью с профессором Морисом Уилкинском

Английский биолог (родился в Новой Зеландии), профессор Уилкинс известен своими экспериментами по изучению нуклеиновой кислоты дифракцией рентгеновских лучей. Его работы помогли проверить структуру ДНК, за что в 1962 г. он разделил Нобелевскую премию по медицине с Френсисом Криком и Джеймсом Уотсоном. Позднее он экспериментально установил, что единственно возможная модель ДНК имеет форму двойной спирали. Проф. Уилкинс также хорошо известен своими взглядами на ценности и мораль в науке и научных исследованиях. Его очень волнует широкое использование науки в военных целях. В 1978 г. в Ландау он прочел лекцию на тему «Благородство в науке» для группы Нобелевских лауреатов по медицине.

Настоящий адрес: Отделение биофизики, Кингс Колледж, Стренд, Лондон, NW1
Интервьюеры: Рави Гомотам, Артур Эллисон.
Записано 12 сентября 1985 г.

АЭ: Многие ученые говорят, что наука и религия – две совершенно несопоставимые вещи. Как бы Вы определили науку и религию, и как, по Вашему мнению, можно их примирить, чтобы создать синтез?

МУ: В такой точке зрения нет совершенно ничего нового. Я проводил исследования с целью подчеркнуть определенное сходство религии и науки. Главное, как мне кажется, то, что искреннее любопытство ученого присуще не столько самой науке, сколько характерно очень хорошему образу жизни людей вообще. Это эквивалентно религиозной концепции любви, когда Вы всегда внимательны к новым достижениям и возможностям. Говорить, что суть науки заключается в том, чтобы всегда быть любознательным и уметь широко мыслить – значит в действительности жить как хороший человек, ведущий добродетельную жизнь. Конечно, то, что ученый в идеале работает как добродетельный, религиозный человек – лишь половина всей картины. Когда вы обращаетесь к практике, вы обнаруживаете, что все совершенно иначе. Большая часть научной жизни осуществляется более или менее рутинно и согласно установленным процедурам. По моим оценкам, степень непредубежденности в большинстве научных работ чрезвычайно мала. Это очень ограниченная непредвзятость в рамках устоявшихся идей или парадигм. Поэтому сегодня эквивалент религиозной любви в работе большинства ученых не очень велик. Истинного благородства, способного вызвать моральное восхищение в сегодняшней научной работе немного. Но здесь есть потенциальные возможности, о которых не следует забывать. Я очень сильно ощущаю, что сегодня большинство ученых склоняется ко все более ограниченному образу мысли без интеллектуальной раскованности, удовлетворяя материальные потребности. Так, сегодня около половины ученых и инженеров мира заняты в военных программах. Конечно, это не заслуживает большого внимания. Я имею в виду, что нельзя назвать науку благородной деятельностью, если около половины ученых мира работают над тем, как уничтожать других людей? Конечно, существуют аргументы в пользу того, что это направлено не на уничтожение людей, а на сохранение мира; обеспечение максимальной национальной безопасности, сохранение свободы и т.д. Но накопление оружия по большому счету не является наиболее желательным путем для достижения этих целей. Нам следует искать альтернативы.

РГ: Теперь, учитывая это, т.е. использование науки для войны и уничтожения, скажите, есть ли это нечто присущее природе науки; чему обязано такое положение дел, или здесь ошибка человечества, не знающего, как использовать науку?

МУ: Хороший вопрос! На это я отвечу две вещи. Во-первых, наука прогрессирует, в основном, благодаря сочетанию двух атрибутов – широты кругозора и следованию абстрактным концепциям. Абстрагирование включает исключение и сужение, что совершенно противоположно широте кругозора. На этом абстрагировании и сужении наука делает наибольшее ударение – ударение на рациональных процедурах на пути интеллекта – проводя различие между интуицией и чувствами. В науке всегда было такое ударение.

Ученых так захватил этот прогресс, что они ведут себя так, будто интеллект и рациональные процессы составляют всего человека. Поэтому они подходят к вопросам типа национальной безопасности, в основном, с точки зрения учета вооружений, действия оружия, военной стратегии и тактики. Большинство ученых отворачивается от политических, психологических, духовных и прочих измерений. Так как они не делают этого в своей работе, они ведут себя так, будто эти измерения не существуют. Это одна из причин беспокойства, хотя часто рационалистический подход очень продуктивен. А когда заводят разговор о политике или религии, они часто очень огорчаются: «Мы – ученые, и не хотим заниматься политикой – это будет ужасно, потеря времени, чистейшая ерунда, и пр.». Некоторых из них раздражает и религия. К сожалению, вынужден сказать, что многие ученые ведут себя как очень ограниченные люди. Ведущие ученые, делающие важную первооткрывательскую работу, не так плохи. Но средний обычный ученый именно таков. Если он находит интересную работу, похожую на решение интеллектуального кроссворда, которая хорошо финансируется, дает надежное положение, ценное для национальной безопасности, хорошую зарплату, множество возможностей и пр., он соглашается работать над всем этим. Обычно все вопросы моральных, духовных и иных соображений просто выталкиваются из науки. Так что есть нечто, относящееся к природе науки, что ведет людей к разрушению. Еще Вы спрашиваете является ли это природой человека? Да, я думаю, что природа человека такова, что он имеет склонность становиться пленником определенного вида деятельности. Для людей важна их специализация, но проблема состоит в том, что они становятся пленниками своей собственной специализации и действительно превращаются в очень узко мыслящих людей.

АЭ: Часто научные труды написаны логично, рационально – от исходных данных до конечного результата, но ведь путь открытий совершенно не таков. Открытия появляются как интуитивные вспышки. Другими словами, вы узнаете ответ и затем проводите несколько следующих лет, работая над ним, доказывая его. А затем вы пишете труд, в котором описываете совершенно иной путь открытия.

МУ: Совершенно согласен. Это очень важно. С другой стороны, научный труд намеренно, искусственно пишется так, чтобы можно было сообщить результаты другим ученым. Я лично считаю, что научные труды не предназначены для того, чтобы описывать, как на самом деле ведется работа. Они просто представляют результаты другим ученым, чтобы те могли понять, что сделано.

АЭ: Но тогда они дают весьма противоречивую картину?

МУ: Я совершенно согласен. В науке очень важна логика и рациональность. Но ударение на этом заставляет людей не замечать существенной роли интуитивного. Фактически, в любой созидательной деятельности вы никогда не сможете проанализировать весь процесс целиком, так как действуют психологические и прочие моменты. Никто не понимает природы созидательного процесса. И конечно, не ученый-рационалист!

РГ: Можно ли сказать, что когда написан труд и сделан очень логичный, рациональный отчет, логика и рациональность принадлежат более к аспекту природы того, что открыто, чем к научному процессу, приведшему к открытию?

МУ: Конечно, описываются определенные части процесса. Я имею в виду условия эксперимента, устройства и т.п. Но, в общем, я думаю, вы совершенно правы. Все эти тонкие процессы, ведущие к выбору проблем, таким образом, совершенно игнорируются. Во всяком случае, людям очень сложно много говорить о таких вещах, но это порождает иллюзию того, что наука делается очень рационально, как робот.

АЭ: Конечно, великие открытия делаются совсем не так.

МУ: Большую часть науки составляют не великие открытия. Большинство ученых удовлетворено такой работой, которую вы описали. Помню, один французский философ однажды сказал: «Больше нет ученых – только техники». Это, более или менее, подтвердит итог. Именно так происходит, и Эйнштейн говорил об этом. Очень печально! Все более в науке становится возможным достижение огромного множества полезных результатов теми, кто оперирует, как логический или полулогический автомат. Очень мало требуется широты ума. Но в основе всех научных процессов мы имеем и те и другие элементы, которые, как я говорил, связаны с природой вещей, с которой имеет дело религия.

АЭ: Эти интуитивные вспышки, приходящие Бог знает, откуда, также являются источниками религиозных откровений и чувств, не так ли?

МУ: Да, в истории науки связи между религией и наукой были очень большими. Вспомним Фарадея и других. В действительности, мне кажется, что Вы на вашем конгрессе можете найти историка науки, который бы рассказал об этом – как в иные времена люди ясно видели связи между наукой и религией. К примеру, в семнадцатом столетии, с расцветом протестантства. И это, я думаю, иллюстрирует некоторые очень важные принципы.

РГ: Профессор Уилкинс, Вы говорили о том, что ученый, попадая в некоторое подобие узких рамок, не учитывает духовные, моральные и другие измерения как возможные параметры своей работы.

МУ: Да.

РГ: Но, видимо, большинство ученых придерживается идеи, что религиозные, моральные и прочие соображения противоположны научным поискам по своей направленности. До какой степени они правы?

МУ: В некоторой степени они, вероятно, правы, но в действительности все зависит от того, как на это посмотреть. Конечно, мы не хотим ситуации, в которой присутствует политическая доктрина, к примеру, нацистов, делающих арийскую науку, или что-либо подобное. Такие вещи могут очень дурно повлиять на науку. Но, в общем, я считаю поднятый Вами вопрос довольно трудным.

РГ: В мире так много религий. Что Вы считаете сущностью религии, профессор Уилкинс? Видите ли Вы общий путь, или все они различны?

МУ: На этот вопрос я сразу не могу ответить. Но я полагаю, Вы правы в том, что существуют общие для них важные принципы, вероятно, основные. Насколько я понимаю, об этих фундаментальных идеях не говорят. Видите ли, Вы поднимаете вопрос о многих других вещах, которые на самом деле не являются важными – обряды и системы вероисповедования, которые на самом деле вовсе не определяют сущность учения.

АЭ: Существует определенная основная истина, общая для всех религий, и она подгоняется к отдельным группам людей. Я рассматривал различные группы религий и обнаружил, что они очень похожи. Я имею в виду то, что хороший буддист или хороший индуист может посмотреть на хорошего христианина и сказать: «Ты можешь называть себя добрым христианином, но ты – хороший буддист или хороший индуист». Я хотел бы, чтобы христиане поступали так же.

МУ: Они иногда так делают. Но слишком часто, но делают. Конечно, это ценно для многих религий. Существуют все эти неразумные узкие фундаменталисты, проповедующие нетерпимость. Это, в действительности, разновидность антирелигии.

РГ: Которая совершенно не является религией.

МУ: Нет, на самом деле, нет. Я бы сказал, что узкий подход многих сегодняшних ученых к политическим, социальным, психологическим и прочим проблемам также нехорош. Это также разновидность антинауки. Конечно, многие эти проблемы сложно научно осознать. И они продолжают работать в более прямолинейных областях. Достаточно хорошо. Но это не одно и то же, что говорить, что эти другие вещи не являются интересными или важными.

РГ: В общем, считается, что наука занимается изучением материи и ее законов. До какой степени, Вы думаете, она преуспеет в отношении жизни и ее природы? Кажется ли Вам признаком развития науки то, что мы сможем в эмпирических рамках понять природу жизни?

МУ: То есть вы проводите резкое различие между живым и неживым. Именно в этом дело, не так ли?

РГ: Да.

МУ: Я полагаю, разделение не такое резкое. Существует то к чему стремится молекулярная биология – все труднее становится провести демаркационную линию между живым и неживым. Очень сложные свойства неживой материи начали переплетаться со свойствами простейших типов живого материала. И поэтому я считаю, что это одна из тех вещей, которую надлежит прояснить. Но я совершенно не согласен с молекулярными биологами, которые считают, что природу жизни можно объяснить с помощью молекулярной биологии, которая сегодня имеет общий характер. Я считаю такой образ мышления очень упрощенным, механистическим. Это всего лишь еще один пример упорствующей гордыни. Ученые очень удачливы в некоторой своей очень ограниченной отрасли, и возникает феномен неукротимой гордыни, когда они считают, что делать такую науку – единственное, что имеет значение, даже до той степени, что они будут продолжать делать науку, которая может взорвать весь мир и даже всю науку. Вот в чем ужас.

РГ: Вы можете объяснить это?

МУ: Ученые создают такое оружие массового уничтожения, как ядерные бомбы. Большинство людей сходятся на том, что если случится ядерная война, она уничтожит цивилизацию и неизбежно уничтожит и науку. Но ученых успокаивают умные аргументы стратегов и политиков, которые говорят: «Нам нужно все больше оружия, чтобы сохранять мир». И ученые говорят: «Да, да. Изобретать новое оружие очень интересно. Вы дадите нам много денег – мы поместим оружие в космос, мы получим совершенную защиту. Тогда люди обретут безопасность, и больше не будет войны, и т.д.». Все это вздор. Никогда так не было, и никогда не будет так.

РГ: Верно!

МУ: Мы видели в этой стране многих ученых, которые, зная, что не может быть должной защиты от ядерного оружия, продолжают говорить: «Смотрите, вот деньги на науку. Возьмем их!».

РГ: Но сейчас, кажется, многие против этого. Есть много ученых, которые говорят: «Мы не должны брать деньги».

МУ: Боюсь, их недостаточно. Не хватает. Я не настроен оптимистически. Я собираюсь на встречу в Праге, явно организованную советским блоком, но, говорят, что там будут американские и западные ученые, чтобы обсудить именно этот вопрос. Как мы можем остановить это распространение вооружений в космосе? Мне кажется, ответ будет таким: нам скорее всего это не удастся. Это продолжается уже долгое время, с пятидесятых годов. Началось это тогда. Я сначала не понимал, что вся американская космическая программа основывалась в большей мере на милитаристских нуждах с самого начала, и это явно скрывалось от общественности. Теперь это проясняется из некоторых публикаций, которые я читаю. Это не выдумка каких-то сумасшедших. Это то же, что и с политикой в отношении ядерной энергии, которая всегда подавалась общественности как «атомы за мир». Но в действительности, эта политика имела очень важную связь с милитаристскими нуждами с самого начала. Это скрывалось от людей. Правительства многое скрывают от народа, так как полагают, что знают, как лучше, и это их морально оправдывает. Итак снова и снова военные потребности в научной работе скрываются от людей. Я полагаю, до сих пор еще не осознана реальная степень, до которой вся мировая наука движима военными нуждами. Все, на что можно надеяться касательно оружия в космосе – это привлечь внимание ко всей проблеме и показать, насколько чрезмерно дорогими будут эти исследования и разработки. Сколько денег будет затрачено? Сколько использовано научных талантов? Существуют вопросы о роли общественности в демократии и принятии решений, я думаю, все это можно сделать через очень небольшое научное образование, если делать это правильно. Эйнштейн придерживался того мнения, что, более или менее, любая научная проблема может быть до некоторой степени сделана понятной, если работать над этим. Конечно, существуют границы, до которых можно делать это без соответствующего научного образования.

Тревожит то, что многие ученые просто не хотят думать об этих вещах. Они считают это беспокойством. Ученое образование дает ученым узкое мышление, и потому не уделяется должного внимания моральному и психическому измерениям человеческой жизни. Именно здесь, я считаю, становится очень важным вопрос синтеза. Науке, превалирующей сегодня, нелегко рассказать нам о том, какова истинная природа человеческих существ. И, может быть, сложнее хорошо справиться с вопросами человеческой интуиции и эмоций или с вопросом о том, что делает человеческие существа действительно живыми.

РГ: В ведической теологии предполагается, что сознание – наблюдающий элемент. Когда оно наблюдает внешний мир, результатом оказывается материальная наука. Когда оно наблюдает себя, можно получить столь же систематический и доскональный запас знаний о природе Я, хотя это определенно явно иной процесс.

МУ: Вопросы наблюдения за собственным телом и до некоторой степени за способом взаимодействия разума и тела, того, насколько человек может это развить, мне не ясны. Но мне кажется, что это возможно. Существует огромный потенциал для развития в этих направлениях, мне это ясно. А любой ученый, который пытается отбросить это, говоря: «Нет, эти действия не соответствуют принципам известной нам науки», – поступает вовсе не по-научному. Я заинтересован в установлении некой связи между духом научного исследования и рядом добродетели и моральных ценностей. Я думаю, существует огромное расхождение путей, которыми ученые идут на практике, и всей традиции философии науки, провозглашающей, что научное знание объективно и свободно от ценностей. Рассуждая с практической точки зрения, что произойдет с этим миром и с человечеством, если не обратить на это внимания?

РГ: Вот именно.

МУ: Такова одна из причин, по которой я считаю необходимым развивать дух нового мышления в этих областях науки и религии, но это необходимо делать на основе применения Ваших идей в практических ситуациях. Иначе, как я полагаю, в университетах Вы получите огромное количество академической чепухи, вероятно, не имеющей реальной ценности.

РГ: Насколько может наука, выдвигающая теории относительно самого человека – теорию эволюции, теорию Большого Взрыва, впитать в себя высшие ценности? Если все является просто продуктом случая и необходимости, если человек – просто результат непрерывной трансформации мертвой материи в соответствии со слепыми законами природы, то где наука может воспринять ценности и высшие идеалы в качестве составной части научной реальности?

МУ: Я должен с сожалением сказать, что мировоззрение, порожденное наукой, во многом очень нежелательно, поскольку оно фокусирует слишком много внимания на материальных аспектах жизни и технических решениях человеческих проблем. Я думаю, это очень и очень плохо для гуманистического подхода. Если спросить среднего человека па улице, мужчину или женщину, что для него важнее всего, то окажется, что это то, что дает наука или чего можно достичь с ее помощью. Сегодня очень мало того, что можно назвать действительно религиозными или моральными размышлениями.

Люди живут просто для того, чтобы приобрести телевизор больших размеров, новую одежду или еще что-нибудь идиотское. Очень мало религиозности, если не считать этих ограниченных фундаменталистов от религии. Не очень вдохновляющая ситуация. Я думаю, в XIX веке наука была прогрессивной силой в общем, политическом и социальном смысле, и я не утверждаю, что сегодня наука не является прогрессивной силой. Во многих отношениях она остается такой же, однако, если взять общую картину, общее воздействие на то, как живут люди сегодня, я думаю, все они становятся узколобыми, ограниченными и материалистичными. И, я думаю, не очень счастливыми.

РГ: Можно ли сказать, что, с одной стороны, наука весьма определенно укрепляет материалистическое мировоззрение, а, с другой, противодействие ей со стороны религии быстро спадает, так что мы быстро попадаем в ловушку, что весьма нежелательно?

МУ: Да. Это уже длится какое-то время. Но мне кажется, что это, не постоянный процесс. Кризис окружающей среды, как это сейчас называется, – внезапное осознание того, что нельзя продолжать загрязнять и использовать все природные ресурсы, не ведя долговременного планирования на будущее. Теперь, после экономического спада, все это вылетело в форточку.

Люди говорят: «Вы не можете себе позволить роскошь думать так. Мы должны продолжать вырубать влажные леса Южной Америки, так как нам сейчас нужны деньги, или что-то еще». Деньги – новый бог. Во всяком случае, в целом, научное сообщество несколько изменилось. Меньше стало самонадеянности в заявлениях о том, насколько хороша наука и что она может ответить на все вопросы. Намного больше осторожности, чем раньше, к примеру, 30-40 лет назад. В целом, позиция гораздо менее амбициозна. Говорят так: «0'кей, посмотрите, я просто делаю свое маленькое дело, зарабатываю этим себе на жизнь. Не просите меня думать обо всех проблемах человечества, это не мое дело. Мое дело – здесь, на этом месте решать ту или иную проблему». Это, можно сказать, проявление смирения. В прошлом наука имела большие амбиции, преследовала великие цели будущего человеческой расы, улучшения общества и т.п. Теперь же, когда положение ухудшилось, стали говорить так: «Ну нет, мы больше не будем такими глупыми. Мы будем просто делать наше маленькое дело. Не тревожьте нас этими вопросами». (Смеются). Вы считаете, это правильно?

РГ: Сегодня, если ученый открыто демонстрирует заинтересованность в сфере, не относящейся к науке, он больше не считается «делающим хорошую науку».

МУ: Я думаю так же. Их идея, как Вы видите, заключается в том, что им в самом деле не нужны новые идеи. Все, что им нужно, – немножечко нового в рамках старого или немного за их пределами. Но они не хотят ничего по-настоящему нового. Новое их пугает, так как оно не имеет отношения к тому, что они делают. Идея, будто наука занимается чем-то новым, – глубоко ошибочна. Им нужна новизна только в определенных границах. Открытость в определенных границах; но если у вас есть что-то действительно новое, что разрушает их профессиональную карьеру и заставляет их учиться, то они напугаются. Им нужны просто приятные незначительные вариации того, что уже имеется, что очень интересно. «Вот это и есть то самое, это очень интересно, он сказал что-то новое», – однако, ничего действительно нового здесь нет. Они вообще не поняли бы действительно нового. Они, вероятно, посчитали бы это вздором.

РГ: Думаю, они хотят некоторой последовательности мыслей.

МУ: Они хотят безопасности, психологической безопасности. Они хотят принадлежать к группе.

РГ: Например, поиск теории Великого объединения в физике. Теперь что...

МУ: Мои философские представления весьма просты. Одно из них: наука – это человеческая деятельность. В любой человеческой деятельности возникает вопрос о добре и зле, или человеческой нравственности. Как может наука, будучи человеческой деятельностью, отделяться от всех добродетелей и ценностей? Я полагаю, это очень простая идея.

РГ: Касательно Вашей позиции – одновременно философской и практической. Мне любопытно Ваше мнение по одному интересному вопросу. Многие религиозные тексты мира были написаны в обстановке и состоянии глубокой интроспекции, в то время, как Бхагавад-Гита создавалась на поле битвы. Вам известно что-либо о Бхагавад-Гите?

МУ: Нет.

РГ: Это - разговор между двумя лицами. Одно из них – Арджуна – воин на поле битвы, втянутый в братоубийственную войну. Он уже собирался сразиться со своим братом и двоюродными братьями, когда вдруг заявил: «Я не хочу убивать. Чего я достигну, убивая их? Даже если я получу царство, я не обрадуюсь этому. Следовательно, зачем мне сражаться в этой войне?» И затем, в ответ, он выслушивает философское рассуждение о природе мира и действительности, которое в конце концов вынуждает его сражаться и выиграть битву. Таким образом, это считается значимой демонстрацией практического применения теологии.

МУ: Это интересная точка зрения. Я участвовал в Манхэттенском проекте в Беркли, Калифорния, во время войны, и люди часто спрашивали: «Каково теперь Ваше отношение к Вашему участию в этом проекте?» Я думаю, в некоторых отношениях это было ошибкой, но легкого решения здесь не было.

РГ: Это многоплановая проблема.

МУ: Не знаю. Но я определенно ощущаю, что аргументация Запада в настоящий момент состоит в том, что они должны защищать западные ценности свободы и социальной справедливости и тому подобное в процессе истребления миллионов людей, а это ведь не имеет смысла. Они скажут: «Да, этот мир несовершенен, и наши средства и альтернативы тоже ограничены».

Интервью с профессором Чарльзом Таунсом

Чарльз Таунс – выдающийся американский физик, известный своей теорией и последующим изобретением мазера (1953). Мазеры используют молекулы и атомы для усиления электромагнитных волн, для создания электромагнитных колебаний. За эту работу он получил многочисленные награды, включая Нобелевскую премию по физике (1964), которую он разделил с советским физиками Николаем Басовым и Александром Прохоровым. С 1939 по 1947 он был физиком телефонных лабораторий Бэлла. На посту вице-президента и директора исследований в Институте оборонных исследований в Вашингтоне, округ Колумбия, работал над внешней политикой и проблемами национальной обороны.

Настоящий адрес: Отдел физики, Университет Калифорния,
Беркли, СА 94075, США.
Интервьюеры: Т. Д. Сингх, Паван Сахаран
Записано: 19 октября 1985 г.

ТДС: Мы просим многих выдающихся ученых предложить важные идеи для изучения отношений науки и религии. В настоящее время, несмотря на значительный прогресс в науке и технике, многие заинтересованные люди очень остро ощущают, что в ходе технического развития люди пренебрегают моральными и духовными принципами жизни. Есть ли у Вас как у выдающегося ученого, известного в физическом мире, мысли по поводу объединения религиозных и научных ценностей?

ЧТ: Прежде чем ответить на общий вопрос, я бы хотел высказаться по одному конкретному аспекту. Некоторые люди полагают, что у науки нет морали, или что она совершенно нейтральна к моральным вопросам. Однако наука придает большое значение истине. Преданность истине, вопреки личным ощущениям и предрассудкам, выводит нас за пределы самих себя, подобно религии. Объективность и признание собственных возможных ошибок имеет ценность более абсолютную, чем наши личные чувства, интересы и пристрастия. Эта идея основная для науки и ее успеха. Могут возразить, что наука не занимает моральных позиций, но в действительности ее позиции касательно ценности истины тверды, и я думаю, у этого есть множество моральных оттенков – важное значение истины и преодоления личных пристрастий.

ТДС: Сpеди ученых физики, в общем, наиболее философски смотрят на мир. К примеру, часто цитируют слова Эйнштейна: "Наука без религии хрома, а религия без науки слепа" Вы разделяете его мнение?

ЧТ: Да, я в общем с этим согласен. Я думаю, что одна из причин того, что физики более склонны к философии – то, что физика – фундаментальная наука. Физика занимается фундаментальными понятиями, что ведет ее к основательной попытке понять вселенную. Но есть и другие – к примеру, астрономия, которая ведет в том же направлении.

ТДС: Как Вы смотрите на религию с научной точки зрения?

ЧТ: Я думаю, что наука и религия более похожи, чем обычно считается. Я считаю их параллельными и связанными. Обе – попытки вселенную и жизнь. Поэтому у них много общего в цели, но они идут к ней разными путями и с разными средствами. Многие люди считают науку очень логичным, поступательным процессом, доказываемым опытом и потому обязательно правильным, а религию более интуитивной и недоказуемой. В действительности, некоторые из моих друзей-ученых как-то определили религию, как имеющую дело с вещами, которые нельзя доказать. Я не согласен с такой позицией. Я бы сказал, что обе на самом деле эмпиричны и основываются на человеческом опыте. Они - резюме человеческого опыта, и мы пытаемся приспособить этот опыт к всеобщей системе, в которую мы верим, и следует всегда помнить, что в самой науке все еще много неясностей. Мы развиваем науку с точки зрения логики, основанной на определенных постулатах, то есть мы создаем основные постулаты, а потом пытаемся логически идти вперед. Но математически показано, что ни один набор постулатов не может быть самодостаточным. Отсюда следует, что хотя нам кажется, что мы очень успешно используем наш постулаты и логику, сама идея того, что все доказуемо и совершенно верно, не верна. Я сам не разделяю науку и религию, но считаю наше исследование вселенной частью религиозного опыта. Конечно, нелегко повторить эксперимент в контролируемых условиях, касающихся большинства вопросов, относящихся, по нашему мнению, к царству религии. Эти вещи, которые можно дифференцировать как религиозные опыты, сложно продублировать под контролем, так как они включают в себя людей и прочие специальные обстоятельства. Тем не менее наше суждение о разумном заключении по религиозным идеям основывается на попытке понимания человеческого опыта - как прошлого, так и опыта нашей жизни. Таким образом, религия основывается на ряде эмпирических наблюдений, в принципе подобно науке, хотя и не повторяемых. Другими словами, общая структура довольно похожа. Часто религиозные идеи приходят интуитивно; часто научные идеи приходят тоже интуитивно. Существует разительное количественное отличие в числе проверок, которые можно сделать, но, я полагаю, в логике нет фундаментального различия.

ТДС: В научной работе вдохновение, или внезапные мысли, приходящие в голову индивидуума, играют важную роль. Например, Гаусс как-то ломал голову над математическими загадками. Однако, однажды его озарило, появилось решение. Он заявил, что ответ был дан ему Богом, а не его разумом. Можно ли это считать примером как для науки, так и для религии?

ЧT: Да, мне близок такой подход. Безусловно, многие новые идеи интуитивны. Мы не знаем, как они приходят, но можно спросить, даются ли они именно Богом, если мы не занимаем довольно разумной позиции, что все дано Богом. В любом случае я не вижу оправдания резкой дифференциации. Трудно проследить происхождение некоторых представлений, поэтому мы часто приписываем его вдохновению, что характерно для многих религиозных прозрений.

TДС: Очень интересно, что в других отраслях науки – микробиологии, молекулярной биологии - некоторые такие известные ученые, как Крик, Уотсон и другие не хотят видеть, что все создано Богом, – скорее все создано некоторым упорядочением в природе. Что Вы думаете об этом?

ЧТ: И вновь я не стал бы дифференцировать. Однако этот вопрос поднимает нечто важное, что включает развитость и степень нашего понимания в области биологии. Если взять физику девятнадцатого века, ясно, что большинство физиков того времени чувствовали, что необходимо верить в детерминизм. Наука в общем и физика, конечно, предполагала, что мир совершенно детерминирован. Но когда физика была исследована глубоко, она встретила идеи относительности, изменившие наши взгляды. Относительность не была не детерминистской, но она радикально изменила наши взгляды, по сравнению с теми, которых мы придерживались ранее. Затем пришла квантовая механика, которая полностью уничтожила детерминизм. Некоторые ученые продолжают думать, что, возможно, квантовая механика в этом ошибается, так как отсутствие детерминизма кажется очень странным. Но каждый новый эксперимент, ставящийся для проверки этого вопроса, опровергает идею детерминизма. Это не тот случай. Поэтому, исследуя более глубоко, ученые несколько раз обнаруживали, что им следует изменить основные идеи. Физика в прошлом не ошибалась в деталях, но совершенно ошибалась в общем мировоззрении и философии. Физика Ньютона была совершенно правильной там, где она применялась, но сейчас мы признаем, что она не верна в других областях. Биологи могут попасть в подобную ситуацию, и их идеи могут как либо радикально измениться, когда они глубже поймут живые организмы. Я не знаю этого, лишь говорю как о предположительной возможности. Биологи продолжают работать на уровне, который является простым и механическим в том смысле, что включает в первую очередь действия индивидуальных атомов и молекул. Ясно, что многие жизненные процессы будет очень сложно понять на этой основе. Придем ли мы к тому, что биологи должны будут радикально изменить свои взгляды, никто не может предсказать с уверенностью. Однако, как мне кажется, когда мы по-настоящему поймем живые организмы, наука будет другой, и биологи будут вынуждены принять иную точку зрения.

ПС: Не считаете ли Вы, что биологические системы более сложны, чем просто физические системы?

ЧТ: Я бы сказал, что в физике мы создаем для изучения определенные простые ситуации. До некоторой степени делают это и биологи, но, по крайней мере, в настоящее время они не могут создать настоящий простой организм, который был бы живым. Это кажется не очень практичным. В физике также есть сложные системы. К примеру, наша земля как целое является очень сложной системой, если пытаться объяснить все детали всех ее атомов. Итак, есть сложные физические системы, но, несомненно верно, что биологические системы более сложны, чем те, с которыми физики обычно имеют дело в лаборатории.

TДС: Мне кажется, что молекулярные биологи склонны испытывать чрезмерный энтузиазм, и они делают чересчур смелые заявления о жизни и ее происхождении без совершенного научного доказательства. Почти во всех школьных и университетских учебниках по биологии и молекулярной биологии сегодня пишется, что законы жизни совершенно понятны в свете квантовой механики, и что жизнь есть просто комбинация атомов и молекул. Делая так, они пытаются дискредитировать моральную, духовную и высшую цель жизни. Как Вы относитесь к молекулярным биологам и биологам-эволюционистам?

ЧТ: Биология – новая область, по отношению к которой можно испытывать большой энтузиазм. Она быстро развивается, поэтому понятно, что биологи испытывают энтузиазм и убеждены, что могут почти все. Мы должны дать им время и посмотрим, что получится.

TДС: В общем, обычные люди понимают религию как ритуал. Они думают: "Я принадлежу к той или иной религии". Но, с другой стороны, древняя Ведическая традиция делает акцент на познании природы индивидуального существа, науки о сущности, высшем "Я" и т.д. Это можно считать наукой или религией. Поэтому вся идея этого конгресса – собрать ученых разных отраслей науки, философии и теологии для того, чтобы обсудить некоторые научные и религиозные принципы как более широкие концепции, включающие более непосредственные исследования человеческой жизни и ее цели. Я предполагаю, что религию, известную как ритуал, не следует считать истинным принципом религиозности, и она не должна становиться барьером между людьми с различными культурными и национальными традициями. Чувствую, что такие открытые диалоги пойдут на пользу всем нам.

ЧТ: Я, в общем, согласен с этим. Я не придаю большого значения обычным ритуалам. Они не являются неважными, но для меня они не имеют абсолютного значения. Пойду дальше и скажу, что не верю, что наше понимание религии очень совершенно, и мы должны быть готовы узнавать и изменяться со временем.

ПС: Крик в одной из своих книг "О Молекулах и Человеке", написанной в 1966 г. упомянул, что симптомы и характеристики жизни могут быть объяснены просто физическими и химическими законами. Как Вы на это смотрите?

ЧТ: Конечно, никто этого не знает, но я думаю, это верно лишь в определенном смысле. Вспомните, что я смотрю на науку и религию как на работающие над одной проблемой, а именно, над пониманием, что такое Вселенная и наша жизнь. Я надеюсь, что оба подхода увенчаются успехом и встретятся, соединятся воедино. Наука может объяснить намного больше, чем объясняет сегодня. Однако я сомневаюсь, что мы можем узнать все – и с религиозной и с научной точки зрения. Конечно, мы должны быть способны развиваться в науке и понять намного больше, чем сейчас. Но, мне думается, следует быть осторожным, признавая, что наука, делая это, может сама сильно измениться. Если вновь посмотреть на физику, понятно, что в девятнадцатом веке физики и ученые в целом полагали, что они собираются объяснять большинство вещей детерминистично. Многие противопоставляли этот детерминизм религиозному миру, не оставляя места божественным действиям. Имея заранее установленные физические законы и условия, они должны были найти уравнения детерминистского мира, чтобы предвидеть все в будущем. Поэтому, естественно было заключить, что, если наука будет развиваться, она сможет все объяснить. Конечно, в некотором смысле, сегодня наука объяснила намного больше. Но когда в поле зрения попала квантовая механика и позволила нам понять намного больше об атомах и молекулах, мы обнаружили удивительный мир, в котором изменилась сама наука. Я верю, такого процесса нам следует ожидать. Наука на самом деле сделает большой прогресс и позволит нам намного больше понять жизнь, но природа самой науки изменится. Поэтому не следует думать о науке в границах нашего сегодняшнего понимания.

TДС: Я бы хотел узнать Ваше мнение о направлении социальной и моральной ответственности ученых по отношению к благополучию общества. Иногда продуктами науки злоупотребляют не обязательно ученые, а некоторые другие группы людей. Пример тому – использование ядерных бомб политиками. Вы думаете, ученым нужно разрешить участвовать в принятии решений о больших последствиях в целях контролирования такого злоупотребления наукой?

ЧТ: Ученые, конечно, должны приносить пользу, активно участвуя в решениях, касающихся использования науки, и в попытках предсказать возможные результаты научных исследований, которые, как правило, непредсказуемы. Мы должны справляться с проблемами по мере их возникновения и в человеческом контексте времени. Человек никогда не знает, какое добро или зло может принести данная научная идея. Например, возьмем теорию Эйнштейна, или относительность. Можно сказать, что она несет ответственность за атомную бомбу, так как дала идею превращения материи в энергию, Винить ли в этом Эйнштейна? Мог ли кто-нибудь это предвидеть? Я так не думаю. Относительность – важная идея, многому научившая нас, которая разнообразно используется. Сама атомная энергия может давать большую часть необходимой энергии, конечно, если ее правильно использовать. Последствия научных идей просто не предсказуемы в достаточной степени, чтобы позволить сделать важнейшие заключения о хороших или плохих последствиях. Наука с большой буквы способствовала физическому благосостоянию человечества, громадному росту его потенциальных возможностей. Растущая сила, данная наукой, может помочь человечеству, но и дает способы приносить людям вред... Я не думаю, что кому-то хочется остановить науку. Если мы узнаем, как, к примеру, лечить рак, мы также узнаем как его вызвать. Эти две вещи неразделимы, и ставят перед человечеством еще более серьезную проблему морального поведения. У нас была эта проблема с самого начала, мы можем по разному причинять вред – ногтями, камнями или более сложными орудиями. Наука не изменила этой проблемы, лишь увеличила возможности. Нам следует все более интенсивно работать над увеличением нашего чувства моральной ответственности с тем, чтобы справиться с насущной проблемой добра и зла. Я думаю, что остановка развития знания непродуктивна и принесет человечеству вред.

TДС: Мы не пытаемся остановить науку, но стараемся выработать политику, которая не допустит злоупотребления наукой.

ЧТ: Я очень верю в участие ученых в политическом процессе. Но нам следует быть внимательными, не считая использование науки проблемой одних лишь ученых. Успехи науки просто подчеркивают эту человеческую проблему. Более того, нам следует внимательно отнестись к идее того, что предсказуемые результаты имеющейся цепи фундаментальных научных исследований, или того, что несколько знающих ученых с хорошими моральными инстинктами всегда могут принять верные политические решения. Прогресс науки как целого и, как следствие, возрастание потенциала человечества ставит еще более остро проблему добра и зла. Ученые могут помочь обществу понять некоторые технические аспекты проблем. Однако, выбор между добром и злом, который должно сделать общество в целом, является для человечества основополагающим, и его можно сделать разумным, если индивидуумы и само общество основываются на соответствующих моральных принципах.

TДС: В программы обучения будет полезно включить обучение студентов науке духовного познания и высших ценностей жизни. Можно включить в образовательную программу определенные курсы науки, морали и философии. Тогда миру и массам будет легче прийти к пониманию значения должного использования научного знания.

ЧT: Я считаю, что курсы философии, морали очень ценны в колледжах, университетах, вузах. В то время, как курсы философии, моральных идей, цивилизации и ее значения (включая значение науки) должны быть очень ценными, я не думаю, что их можно практически скомбинировать, предположим, с квантовой механикой. Философии морали следует учить открыто. Но также важно, чтобы учителя имели чувство морали, которым, к сожалению, большинство из них не обладает. Широкое образование должно обязательно иметь дело с философией, религией и этикой. К несчастью, философские исследования сейчас находятся в довольно эзотерической фазе, особенно математическая логика. Она не имеет непосредственного дела с моральными вопросами. Классическая философия склоняется к этому, помогает студентам думать о значении жизни, цивилизации и о роли человечества более, чем о математической логике. Последняя важна сама по себе, но не побуждает ученика думать, зачем он живет.

TДС: Последнее время в Индии очень заметным стало изменение концепции жизни. Видно изменение ценностей среди студентов. Многие с энтузиазмом относятся к современному образу жизни. Однако многие заинтересованные лидеры считают, что Индия должна попробовать развивать как духовную, так и научную культуру. Вы хотите что-то сказать индийским студентам?

ЧТ: Наверное, это так. Следует ценить и уважать свою религиозную культуру, и, конечно, классическая индийская культура в основном придает значение жизни и ее ценностям. Но люди, занимающиеся наукой, часто в то же время размышляют о значении жизни и ее ценностях. Я бы не стал их разделять. Разделение науки и индийской культуры может оказаться вредным, порождая "дихотомию" выбора: идти этим или другим путем. Конечно, классическая индийская культура придает важное значение этим предметам. Я не считаю практичным разделять научную и духовную культуру. Частично из этих соображений я очень хотел бы участвовать в вашем Конгрессе. Однако, как говорится в моем письме, важные дела делают мое присутствие на нем в это время невозможным. Я желаю Вам большого успеха в проведении Конгресса.

Интервью с профессором Юджином П. Вигнером

Один из самых выдающихся физиков этого столетия, профессор Вигнер известен за свой блестящий вклад во многие отрасли физики. Его ранние работы касались принципов симметрии, изучения энергии ядерных связей и теории групп. Позже он глубоко занимался теорией релятивистских волновых уравнений. Получил Нобелевскую премию в 1963 г. за "систематическое улучшение и расширение методов квантовой механики и широкое их применение". Профессор Вигнер занимал выдающиеся посты во многих университетах и исследовательских институтах. В настоящее время он является почетным профессором математической физики в Принстонском университете.

Настоящий адрес: Отделение физики, Принстонский ун-т, Принстон, Нью-Джерси, США
Интервьюер: Расараджа Даса
Записано 3 сентября 1985 г.

РД: Профессор Вигнер, у Вас была очень долгая и выдающаяся карьера в одной из наиболее важных отраслей человеческого знания – физике. Каковы основные Ваши мысли как физика, который попытался выяснить природу действительности или истины?

ЮВ: Безусловно, физика удивительно быстро развивалась и стала очень важной, интересной и полезной наукой. И все же, во-первых она все еще не стала самосогласованной. Во-вторых, она даже не пытается заниматься некоторыми важными аспектами мира, в частности, существованием сознания или жизни. Квантовая и релятивистская теории также на самом деле не очень согласуются друг с другом. Это надлежит исследовать более энергично и более тщательно.

РД: В упомянутых Вами отраслях традиционный подход сводится к математическому доказательству и выработке концепций. Не считаете ли Вы, что сейчас, когда мы говорим о другом типе явлений, необходим иной подход?

ЮВ: Да... не знаю. Конечно, математики воистину удивительны. Эти люди могут мыслить столь абстрактно и открывать такие интересные и не совсем очевидные реалии, как существование простых чисел, бесконечность количества простых чисел и многое другое, что открывает лишь человеческая мысль и что не является необходимым в повседневной жизни – и это удивительно. Все это так пригодилось в физике и химии, в основном в физике, что также удивительно. Люди не ожидали этого в такой мере. Вклад Ньютона в обе науки уже доказал, что между физикой и математикой могут быть хорошие взаимоотношения. Но то, что эти отношения развились до такой степени – это чудо.

РД: Считаете ли Вы, что природа математики в том, чтобы помочь нам найти истину, или же математические формулы сами содержат в себе истину, и нам следует лишь открыть ее?

ЮВ: Я не знаю, есть ли разница. Не думаю, что она предназначена для того, чтобы найти истину. Мне кажется, она придает силу людям, пользующимся ею, применяющим ее, изобретателям. Удивительно знать, что каждое целое число можно разложить только одним способом как произведение простых чисел, и что существуют многие подобные отношения.

РД: Позвольте мне несколько расширить мой предыдущий вопрос о природе математики. В математике мы имеем дело с определенными аксиомами. Они образуют справочное поле или правила, согласно которым мы обращаемся с понятиями и числами математики. Итак, имея набор аксиом, ограничиваем ли мы вид истин, которые мы можем найти, или мы можем находить истины неограниченно? Таков мой вопрос.

ЮВ: Да, это очень сложный вопрос. Мой лучший друг Джон фон Ньюман попытался доказать постоянство математики и был очень огорчен, когда другой человек, также из Принстона, доказал, что этого доказать нельзя.

РД: Вы говорите о Гёделе?

ЮВ: Да, о Гёделе. И это было для Джона фон Ньюмана большим потрясением. Конечно, обычная математика свободна от внутренних противоречий и является чудесной вещью. Я говорю в основном о теории чисел, так как ее утверждения легко поддаются определению. Но существуют другие разделы математики, которые также являются удивительными. Если мы попытаемся объяснить шестилетнему ребенку ньютоновское дифференциальное исчисление, то это будет ужасно сложно, но все равно полезно. С другой стороны, теорию чисел можно легко объяснить шестилетнему ребенку, но это не очень полезно в практическом смысле.

РД: Вы сказали, что в математике нет внутренних противоречий. Как возникают противоречия в любой отрасли знания?

ЮВ: К примеру, описание мира и его единства в квантовой теории очень сложно как с позиций старомодной, т.е. макроскопической физики, так и с позиций общей теории относительности. Эти описания очень, очень различны. Но часто различие между ординарным мышлением и квантовой механикой становится важным. В квантовой механике вы говорите, что можно поставить эксперимент и получить определенный результат. Согласно квантовой теории возможно несколько результатов. Понимаете, эксперименты и измерения могут дать любой результат. А получение одного определенного результата противоречит современной квантовой механике. Я думаю, квантовую механику следует модифицировать, и я в действительности предложил изменение, принимающее это в расчет. Но я также считаю, что это изменение является очень простым, слишком ограниченным. Изменение должно идти намного глубже.

РД: Предложенное Вами изменение теоретическое, или оно касается практических деталей?

ЮВ: Оно включает некоторые детали. Оно объясняет, что любой макроскопический объект (я взял пример кубического сантиметра вольфрама) не может находиться в изоляции от окружающей среды, так как даже если поместить его в межгалактическое пространство, там есть излучение черного тела. Излучение 3К оказывает влияние на макроскопическое состояние и квантовое состояние за тысячную долю секунды. На что-то похожее уже указывал прежде один немецкий физик, – сейчас не припомню его имени, – и это сильно поразило меня. Я могу посмотреть его имя.

РД: В таком случае можем ли мы сказать, что противоречия в конкретной теории или системе логики обнаруживаются только тогда, когда мы применяем ее к новой ситуации, и теория предсказывает результаты, не согласующиеся с наблюдаемым явлением?

ЮВ: Да, но в этом случае это – наблюдаемое явление... Я всегда напоминаю о так называемом эксперименте Стефана Герлаха, включавшего измерение направления спина атома серебра. Предположим, вы устраиваете его так, что изначально спин горизонтален, затем атом проходит через аппарат, разделяющий на верхний и нижний спин. Он проходит, ударяется в пластину и испускает немного света. Вы наблюдаете свет, идущий либо сверху, либо снизу. А потом вы узнаете, что эта система изменила спин на верхний, а не на нижний. Но изменила, хотя этого не предвиделось. Согласно квантовой механике, и я также считаю это верным, после выхода наружу и объединения спин опять будет горизонтальным... Я думаю, что это можно сделать. Но когда атом ударяется о пластину, он испускает свет, и вы видите его вверху или внизу, и это означает, что здесь существует вероятностный эффект. Я полагаю, что согласно упомянутой мной теории вероятностный эффект вытекает из факта существования взаимодействия между макроскопическими объектами, а также из того, что законы физики являются не детерминистскими, но вероятностными. Уравнения говорят, с какой вероятностью он будет идти вверх или вниз.

РД: Ввиду критической и философской важности этих противоречий насколько необходимым кажется Вам разрешение этих противоречий для дальнейшего развития физики?

ЮВ: Физика уже давно столкнулась с известным вам противоречием. Видите ли, вне всякого сомнения, квантовая механика и общая теория относительности не объединены, они даже менее объединены, чем биология и физика, или физиология и физика. Но мы можем делать значительные успехи как в общей относительности, так и в квантовой теории, и поэтому это противоречие не дает скорого эффекта. Знаете, иногда вам не нравится тот, кого считают вашим другом, но иногда вы можете принять этот факт и продолжать делать то же самое. И, я полагаю, таково положение в науке сегодня. Но она была намного хуже в начале столетия, когда многие люди считали, что физика недостаточно умна, чтобы описывать микроскопические явления. Я замечал это на всех семинарах технических университетов, которые я посещал во время учебы. В университете я посещал семинары по физике, так как она меня интересовала больше, чем технология, которую я изучал. С семинаров я всегда выносил впечатление о том, что большая часть тех на самом деле важных людей, присутствовавших на тех семинарах, боялись, что человек недостаточно умен, чтобы понять микроскопические явления.

РД: Можно ли сказать, что такие логические системы, как математика или физика, теряют доверие к себе, если они не дают точных описаний не или не ведут к точным описаниям тех вещей, которые они изучают?

ЮВ: Да, конечно. И, несомненно, противоречие квантовой теории по отношению к ординарному мышлению в то время было очень сильным. И единственным, что изменило все это, было то, что квантовая механика описала вероятности – вероятностные связи между последовательными наблюдениями.

РД: Я в особенности имею в виду тот факт, что математические описания любого явления всегда приблизительны.

ЮВ: Конечно, все наши науки – приближения. И это вовсе не плохо, так как если бы не было приближения, пришлось бы рассматривать все, так как все вещи взаимодействуют. Поэтому приближение должно существовать, и во многих случаях приближение – это чудо, настоящая фантастика. Если вы хотите рассчитать нижний энергетический уровень гелия, ясно, что вы можете рассчитать его лишь приблизительно. Но вы можете пользоваться этим приближением так далеко, что это и вправду фантастично. Если ограничить рассматриваемое явление, намного легче получить хорошее приближение. Физика, как я упоминал, ограничивается неодушевленной природой.

РД: Что может понадобиться физике, математике или любой другой современной науке для изучения природы сознания? Считаете ли Вы, что их может оказаться недостаточно, или они могут стать даже помехами в изучении сознания?

ЮВ: Конечно, перед нами – большие препятствия, так как мы не понимаем сознания. И мы должны признать, что человек – тоже животное. Поэтому его знание, вероятно, также действительно ограничено – это похоже на того человека, который пытался учить собаку, очень умную собаку, ассоциативному закону умножения, но не добился ничего.

РД: Не считаете ли Вы, что физика или математика сами могут быть препятствием в изучении сознания?

ЮВ: Если брать ту физику или математику, которую мы знаем сейчас, они, я думаю, являются помехой. Не знаю, упоминал ли я об этом прежде. Первая книга по физике, которую я прочел, говорила: «Атомы и молекулы могут существовать, но это не имеет значения с точки зрения физики». И в то время это было совершенно правильно. Физика в то время и в той книге, когда я был очень молод, занималась макроскопическими явлениями. У меня все еще есть такая книга по физике. В ней есть механика, электричество магнетизм и т.д. , но описание свойств материалов было за ее рамками. Это следовало искать. Так же, как сейчас приходится искать отношение масс электрона и протона и другие подобные вещи. Они не являются частью физики. И, конечно, существование сознания или жизни не является частью современной физики.

РД: В Вашем обращении «Машины ли мы?», представленном в Вашингтонское Философское Общество, вы указывали на недостатки редукционистского взгляда на жизнь.

ЮВ: О, да. Мы не машины. Если бы человек был машиной, можно было бы описать его на основе атомов и молекул. Я не считаю, что это возможно.

РД: Если живое существо – нечто большее, чем атомы и молекулы, предполагаете ли Вы, что сознание – не физическое явление?

ЮВ: Да.

РД: Есть ли у Вас соображения по поводу того, какова его природа?

ЮВ: Видите ли, это зависит от того, что мы подразумеваем под «нефизическим». Физика Ньютона в основном имела дело с силами гравитации и массами. Он пошел немного дальше, но в основном большая часть его физики была такой же. И в то время электричество и магнетизм, и, в действительности, многое другое, атомная физика, спины и т. д., были за пределами физики или его физики. Физика всегда была ограниченной и остается ограниченной, как Вы указывали.

РД: Если я правильно понял Вас, Вы говорите, что если что-либо сегодня находится вне границ физики, не обязательно так будет всегда.

ЮВ: Верно. Это не обязательно. Ведь Вы знаете, что чудо объединения химии и физики удивило многих.

РД: Но, как мне кажется, чтобы расширить горизонты физики, нужно, чтобы произошло одно из двух. Либо будет выработана новая концепция, которая поможет нам понять принцип, который был далеко не понятен через физику, либо наше понимание самого принципа следует пересмотреть так, чтобы он больше не был за пределами физики, предвосхищая необходимость развивать любое новое орудие.

ЮВ: Я думаю, что необходимо развить новое орудие для понимания сознания, как для понимания химии нам потребовалось развить квантовую теорию. Как было необходимым иметь новую физическую книгу по электричеству и магнетизму. Подобно этому, я считаю, физике потребуются новые концепции и основа, чтобы понять такое явление, как жизнь, т.е. если мы вообще когда-нибудь поймем его или если мы включим его в физику.

РД: Можно ли сказать, что самоидентификация есть чистое сознание?

ЮВ: Самоидентификация требует сознания. Вы не можете идентифицировать без сознания. Да, сознание создает отождествление. Я знаю, что я есть я. Это мое сознание знает, оно говорит мне это.

РД: Вы думаете, что сознание приходит в определенной точке времени или оно вечно?

ЮВ: Я не понимаю.

РД: Вы думаете, что сознание – результат или продукт чего-то, или оно независимо?

ЮВ: Не знаю, вероятно оно продукт чего-то. Но я не знаю чего. И я не знаю, что на самом деле значит этот вопрос. У животных тоже есть некоторая доля сознания, но, вероятно, намного меньшая. Не знаю, имеет ли муравей чувство: «Я – этот муравей». Вероятно, имеет. Но если мы спустимся к бактерии, возможно, эту бактерию мы сможем объяснить с помощью физики. – Останавливается, ожидая реакции, затем спрашивает – «Вы так не думаете?» – Опять останавливается... – «Я думаю, существует непрерывный переход между живым и неживым».

РД: Существует интересный контрапункт в Вашем комментарии, на который я хотел бы обратить Ваше внимание. Вы говорили об уровнях сознания с явной идеей возникновения сознания.

ЮВ: Да.

РД: Ведическая модель предполагает нечто совершенно иное. Я, вероятно, могу проиллюстрировать это таким простым примером. Предположим, я знаю, как водить машину и как летать. Если у меня есть машина, я могу показать лишь водительское искусство.

ЮВ: Да.

РД: Если бы у меня был самолет, я бы смог показать навыки пилота.

ЮВ: Да.

РД: Подобно этому, Веды говорят, что квант сознания в каждом живом существе одинаков и по природе своей, и по возможностям. Однако, все тела приходят с различной степенью механической сложности. Таким образом, каждое тело дает врожденному сознанию различные степени свободы для проявления своих возможностей.

ЮВ: Верите ли Вы, что у бактерии есть сознание?

РД: Веды утверждают скорее наоборот. Они говорят, что индивидуальное сознание имеет тело бактерии, а не бактерия имеет сознание.

ЮВ: Что Вы подразумеваете под телом бактерии?

РД: Менее развитое тело. Кто-то живет в большом бунгало, кто-то еще в маленькой хижине. Подобно этому одно сознание имеет обычное тело бактерии, другое сознание имеет очень сложное человеческое тело.

ЮВ: Это вопрос определения.

РД: Мне бы хотелось, чтобы Вы сказали о том, считаете ли Вы слабой такую модель?

ЮВ: Не знаю. Но я думаю, что замечательно то, что существует почти непрерывное перемещение, как существует непрерывное изменение положения планет, движение и поведение которых могут быть просто объяснены с помощью Ньютоновской теории тяготения и Ньютоновской физики. И тогда было что-то еще, что не было им объяснено –то, что солнце испускает свет и тепло. Это не было объяснено. Подобно этому, я считаю, есть ситуации, когда сознание, даже если оно присутствует на самой низкой ступени, не играет важной роли. И это, я думаю, несомненно верно для бактерии.

РД: Понимаю.

ЮВ: Но существует переход к ситуациям, в которых сознание играет важную роль.

РД: Если сознание на самом деле непрерывно развивается, оно должно быть продуктом чего-то, не так ли?

ЮВ: Я не знаю, что значит «продукт чего-то». Являются ли атомы продуктом чего-то?

РД: Атомы, несомненно, являются состоянием материи в изменении.

ЮВ: Да, это состояние материи. Сознание также является состоянием бытия.

РД: Но является ли оно состоянием материи? Таков мой вопрос.

ЮВ: На материю влияет сознание.

РД: Тогда мы можем сказать, что это что-то высшее, чем материя?

ЮВ: Я не знаю, что значит «выше материи».

РД: Оно – либо трансформация материи, либо совершенно нематериальный принцип, не так ли?

ЮВ: Этого нет в современной физике. И поэтому описание материи не дает определения сознанию. Но подобно этому можно сказать, что Ньютонова теория тяготения не описывала выделение энергии, тепла и света солнцем, но все равно это происходило. Во времена Ньютона солнце уже светило.

РД: Да. Но теперь физика знает о тепле и свете. Но это произошло потому, что тепло и свет – другие трансформации материальной энергии.

ЮВ: Да. Возможно, возникнет более широкая базовая теория, которая опишет сознание.

РД: Если это произойдет, нам необходимо будет принять, что сознание – не что иное, как другое состояние преобразования материи.

ЮВ: Я так не думаю. Ведь свечение не было объяснено силами тяготения. Подобным образом, нужно ввести что-то новое.

РД: Согласитесь, что наука, в основном, – искусство наблюдения.

ЮВ: Да.

РД: Теперь мы знаем, что сознание вызывает наблюдение. Если сознание может наблюдать так много вещей, что Вы думаете о его способности наблюдать себя самое?

ЮВ: Надеюсь, это будет возможно, но мы в этом не уверены. Человеческая способность понимать и разум могут иметь какие-то пределы. В действительности, для человечества было бы бедствием, если бы мы поняли все, если бы наука была совершенна и не могла развиваться дальше. Это дает человеку цель всегда делать науку совершенней, интересней, лучше описывать явления.

РД: Вы имеете в виду, что идея высшего невежества существенна для благоденствия науки?

ЮВ: Я так полагаю.

РД: На самом деле?

ЮВ: Я так полагаю. Если бы у нас было совершенное знание, это было бы очень плохо, потому что тогда больше не было бы науки. Не было бы стремления к чему-либо новому и интересному.

РД: Вы знаете, что в Индии на протяжении тысячелетий это искусство сознания, изучающего самое себя, практиковалось как йога. Вы можете сказать об этом что-нибудь?

ЮВ: Да, я скажу. Моя сестра как раз прочла книгу о йоге. Она была очень поражена и хочет, чтобы я прочел эту книгу. И я попробую прочесть ее.

РД: Знаете ли Вы название этой книги?

ЮВ: Она называется «Йога».

РД: Вы упомянули о том, что если бы мы были в совершенном знании, больше было бы нечего открывать.

ЮВ: Да.

РД: Но согласно йоге высший источник всего знания, который понимается как Бог, вечно расширяется. И поэтому йога говорит, что даже если Вы пришли к полному пониманию Бога, всегда есть что-то новое для познания, потому что Он всегда расширяется.

ЮВ: О, я надеюсь на это. Да, это то, на что я надеюсь.

РД: Поэтому знание об истинной природе сознания не означает того, что больше узнавать нечего. Вот, что я имею в виду.

ЮВ: Вероятно, это так, я не знаю.

РД: Теперь я хочу задать Вам еще три вопроса, касающиеся Вас как личности.

ЮВ: Хорошо.

РД: Первый. Для всех нас существуют две стороны: профессиональная и личная. В какой степени Ваши поиски научной истины повлияли на Ваш личный рост?

ЮВ: Думаю, все, что я узнал или смог открыть, вносит вклад в мое знание. И я надеюсь, это будет продолжаться.

РД: Если задать вопрос иначе: считаете ли Вы, что существует цель жизни, и открыли ли Вы ее хоть немного через физику?

ЮВ: Это очень трудный вопрос. Цель жизни, мы не знаем, что создало ее, что она такое. Мы хотим быть счастливыми, завтракаем, имеем много желаний. Почему у нас есть эти желания и что значит исполнить их, не очень ясно. Конечно, мы испытываем боль, если некоторые желания не исполняются, но потом у нас появляются новые желания. У меня есть желание сделать мою жену счастливой и много других. Но цель этих желаний не ясна.

РД: Тема нашей предстоящей конференции в Бомбее – «Синтез науки и религии». Насколько важным считаете Вы такой синтез для человечества?

ЮВ: Не знаю. Я думаю, что религия – удивительное творение, но не знаю, есть ли у нее близкий контакт с наукой и многим другим. Это что-то за пределами нашей повседневной жизни.

РД: Под повседневной жизнью Вы подразумеваете то, как мы зарабатываем себе на еду и то, как мы получаем знание?

ЮВ: Да.

РД: И религия – нечто отдельное от этого?

ЮВ: Да.

РД: И последний вопрос. Какое представление о Боге было у Вас в детстве и как Вы, как физик, представляете Его теперь? Изменились ли Ваши представления, или Вы никогда не думали о Боге?

ЮВ: Когда я был ребенком, я не знал, верю ли я в действительности в то, чему меня учили о Боге, и я не знаю, во что я верю теперь. Не знаю.

РД: По крайней мере, что касается Бога, Ваши поиски в физике не изменили положения?

ЮВ: Я был невежественен тогда и все еще невежествен.

РД: Большое Вам спасибо, профессор Вигнер. Я думаю, что в индийских традициях есть намного более богатый анализ и даже визуальный опыт духовного тела. Они не заканчивают на том, что говорят это, они также делают богатый отчет о том, что это значит.

По материалам сайта института философии РАН

Садовничий В. А. Мой Университет

Виктор Антонович Садовничий – профессор, действительный член Российской Академии Наук, ректор Московского Государственного Университета имени М.В. Ломоносова с 1992 года, президент Российского союза ректоров, президент Евразийской ассоциации университетов, член Президиума РАН.
Лауреат Государственной премии СССР (1989). Автор свыше 130 работ в области абстрактной и прикладной математики и информатики, включая 25 монографий и учебных пособий. Подготовил 35 кандидатов и несколько докторов наук. Им получен ряд фундаментальных результатов в области функционального анализа; созданы системы алгоритмического и программного обеспечения тренажеров, осуществляющих динамическую имитацию управляемого аэрокосмического полета; разработан ряд методов обработки космической информации.

– Виктор Антонович, каким был Ваш путь в Московский университет?

– О Московском университете я узнал в седьмом классе, когда в нашу сельскую школу попала информация об окончании строительства нового здания МГУ. Я очень хотел учиться после школы, но сделать это в те годы было непросто. Паспортов у колхозников не было – а без документов не устроишься. Поэтому я уехал на Донбасс, где меня взяли работать забойщиком на шахту. Там я проработал два года. О поступлении в Московский университет я и не мечтал: сама мысль о храме науки вызывала у меня трепет. Однако начальник участка, где я работал, уговорил меня попробовать свои силы и поступить на мехмат МГУ. С тех пор на протяжении уже почти сорока лет моя жизнь связана с Университетом.

– Легко ли давалась учеба?

– Поступил я на мехмат без проблем, хотя учиться было сложно... Первый семестр, уверен был, не выдержу. Даже планировал "отступление". Потом как-то втянулся и дело пошло. Учился все годы на "отлично" и диплом получил с отличием. Но работать приходилось много. В читалке с ребятами сидели обычно до закрытия, то есть до 10 часов вечера, потом шли в аудиторию и там еще до часа ночи, потом с трудом добирались до общежития – едва успевали перехватить несколько часов сна. Это создало определенный заряд, дальше уже все было легко: аспирантура, докторская – все благодаря привычке работать, приобретенной в студенчестве.

– А Ваша супруга, дети тоже занимаются математикой?

– Представьте себе, да. Со своей женой, Адой Петровной, мы учились в одной группе. Как увидели мы друг друга в первый день занятий, так и остались вместе навсегда. Сын Юрий уже защитил кандидатскую диссертацию на мехмате. Дочь Аня в прошлом году закончила мехмат, сейчас учится в аспирантуре. Дочь Инна – студентка 5 курса. Многие годы мы с женой обитали в общежитии. Мы и сейчас живем в Университете, в жилом корпусе – там, где квартиры для профессоров.

– Виктор Антонович, сейчас мы наблюдаем процесс повального переименования институтов в "университеты" и "академии". Как Вы относитесь к этой всеобщей "университизации"?

– К сожалению, реально лишь немногие вузы способны перейти на новую – университетскую – ступень развития. "Университетом" нельзя стать вдруг, внезапно – для этого нужна история, традиции, наконец, прочная научная база. И потом проблема не только в стихийном переименовании вузов, но и в том, что, когда на базе частного сектора стремительно плодятся разные "московские" и прочие "университеты", этот процесс выходит из-под контроля государства. Сегодня во множестве создаются, в прямом смысле, "липовые" университеты и всякого рода академии, выдающие своим выпускникам такие документы об образовании, аналога которым, как они утверждают, по высоте уровня в мире вообще нет. Однако рано или поздно, но такое потворство коррумпированного образовательного чиновничества, раздающего направо и налево лицензии, обернется мощным социальным протестом, сходным с жалобами обманутых вкладчиков.

– Выдерживает ли Московский Государственный Университет конкуренцию в нынешней ситуации?

– По результатам зарубежных рейтингов, Московский университет и сегодня считается одним из лучших в мире по уровню подготовки. Нобелевский лауреат Янг говорил мне, что в Америке все университетские преподаватели математики – из МГУ, а все студенты – китайцы. Все математики там наши. Несмотря на то что в определенных коридорах и закоулках федеральной власти зреют намерения нас "вбить под шляпку", для всей России остается очевидным факт, что Московский университет занимал и продолжает занимать особое место в интеллектуальной жизни страны. Возможно, кому-то это не нравится... Поймите меня правильно: Московского университета не было бы без России, но и Россия без Московского университета – уже не Россия.

– Виктор Антонович, в каком положении, на Ваш взгляд, находится сейчас образование в России?

– В системе отечественного образования назревает катастрофа. Образно говоря, мы сейчас движемся к некой модели феодализма. Именно феодальная экономика характеризовалась невостребованностью науки и наукоемких технологий. Смотрите: с 1990 по 1995 годы финансирование науки в России сократилось в 12 раз! Теперь давайте вспомним, чем характеризовалось феодальное общественное сознание? Торжеством оккультизма, астрологии, мистификацией сознания, гаданиями, гороскопами и т.д. Ну, а как со всем этим у нас сейчас? На телевидении закрыта программа "Российские университеты", зато сплошь и рядом с экранов вещают волшебники, колдуны, сатанисты, случайно забредшие в студии "инопланетяне". Ну, и ко всему этому добавим катастрофу с учебной литературой.

– В последнее время все чаще говорится о необходимости реформы образования. Но каким способом?

– Здесь категорически неприемлемы те методы "революционного насилия", которые предлагаются в погоне за немедленными результатами ради того, чтобы скорее о них отрапортовать правительству. Ведь еще академик Королев как-то очень мудро заметил: "Если ты сделал быстро, но плохо, – все забудут, что делал быстро, но запомнят, что плохо..." Опасность для страны проистекает из заведомо неверной установки, согласно которой образование станет-де богаче, когда богаче станет государство, когда окрепнет экономика. Нам все время объясняют, что наука должна стать в России коммерчески рентабельной, тогда-де и ученый, и профессор будут зарабатывать достаточно.

– Что же в этом плохого?

– Понимаете, еще в начале века профессор Московского университета Сперанский писал: "А, между тем, наука – источник великого прогресса – сама по себе не продуктивна. Она обогащает тех, кто ее применяет, но не истинных своих создателей". Поэтому образование должно иметь абсолютный приоритет в бюджетах всех государств. Известно, что наука способна успешно развиваться при уровне финансирования не ниже 2 % от ВНП (валового национального продукта). Так, по данным на 1996 год, в Израиле эта доля составляет 3,5 %, в Японии – 3,1 %, в США – 2,7 %. А в нынешней России – только 0,3 %.

– Оснований для оптимизма не много...

– Увы! Приведу пример: в программе президента США Клинтона одной из главных задач объявлена всесторонняя поддержка национальной системы образования. У нас, к сожалению, уже первые комментарии к проекту Федерального бюджета на 1998 год говорят как раз об обратном...

– Какие еще угрозы несет в себе планируемая ныне реформа?

– Проблем очень много. Особенно настораживают попытки расчленить цельную систему отечественного образования на разрозненные области. Нет сомнений, что это приведет к необратимым последствиям. Любому культурному человеку ясно, что сейчас, как никогда, нужно всеми силами спасать отечественное образование. А оно гибнет. Ведь что мы наблюдаем? Идеал профессора ныне нам преподносят в облике "профессора-предпринимателя", а идеал студента – в облике эдакого "поденщика". И неудивительно, поскольку установленные сейчас государством размеры зарплаты профессора, стипендии аспиранта и студента не обеспечивают даже минимума для нормального существования. Вот студент и не ходит на лекции – но не из-за политических разногласий с профессором. Он просто не имеет времени учиться, поскольку для него теперь главное не учеба, а поиск средств к физическому существованию.

– Откуда, кстати, Университет берет средства на существование?

– Деньги на стипендии и зарплаты приходят из госбюджета. А науку приходится поддерживать на гранты, выигранные нашими учеными. Также существует "сверхплановый" прием студентов на некоторые факультеты за плату. И по-прежнему основная статья дохода Университета – плата за обучение иностранных граждан. Кроме того, МГУ развивает крупные совместные инвестиционные проекты с зарубежными и отечественными партнерами.

– Насколько сильно влияет сегодня иностранный капитал на образование в России? Ведь это может служить мощным идеологическим и политическим инструментом...

– Здесь можно говорить о двух тенденциях. Первая – это гранты, которые получает профессура. В принципе, это нормальный процесс – профессура из других стран тоже старается выиграть международные гранты. Правда, они не так уж велики, чтобы помочь существованию наших ученых. Скорее даже наши отечественные гранты – в частности, Российского фонда фундаментальных исследований – оказывают более существенную роль. Хотя, конечно, международные гранты – это некий инструментарий.

Второе – это влияние с помощью вложений. Оно очень мало: я не знаю зарубежных стран, которые делали бы большие вложения в российскую высшую школу. Скорее всего, речь идет о нормальном желании иностранных государств распространить свой опыт.

– Вы считаете Французский университетский колледж при МГУ удачным примером взаимодействия?

– Франция – это страна, которая старается не только сохранить свой язык, свою культуру, но и распространить их в других странах. Я аплодирую Франции за эту попытку, которая у нее отлично получается. Много наших студентов желает учиться в этом колледже, и в плане влияния на культуру здесь ничего предосудительного нет. А уезжают туда работать единицы: ведь у них безработица. Конечно, у меня, как у ректора МГУ, есть такое желание, чтобы был русский колледж и во Франции, и в других странах. Но нужны определенные условия. Насколько я понимаю, французы тратят на это огромные деньги.

– Все чаще приходится наблюдать не только переманивание специалистов на Запад, но и навязывание западных ценностей...

– К сожалению, это беда всего нашего государства. И МГУ здесь, увы, не исключение. Утечка умов наносит огромный вред: уезжают лучшие, уносят свой интеллект, свои руки, знания. Это ущерб государству. Есть разные системы подсчета, но я готов верить специалистам, которые полагают, что с помощью приобретения дешевых умов государство получает больше доходов, чем от всей системы туризма и торговли. Очень дорого стоит подготовка специалиста высокого класса. А если их уезжает 10 тысяч – это уже значительно. Конечно, ясно, что уезжают не от хорошей жизни. Просто в России пока не удается создать такие же условия. А что касается навязывания стандартов, то большего вреда трудно придумать. У нас есть традиции. Наша система образования – лучшая в мире, и нет никаких объективных оснований отказываться от традиций, мы должны их развивать, впитывать что-то и совершенствоваться на этой базе, а изменить одним махом систему образования и последовать каким-то рекомендациям – это ничего не может принести, кроме вреда. Считается, что 5 лет учить – дороговато. Но кто подсчитал, какой убыток принесут недоученные специалисты?! Да, нужно учиться на хорошем опыте. Посмотрите, как это делают развитые страны: они впитывают в себя все лучшее, но развивают свои традиции, свои основы. Благо, нам есть что развивать.

– Ваша жизнь целиком связана с Университетом, поэтому Вы, наверное, особенно остро ощущаете его "болевые точки". Есть ли у МГУ соперники? Некоторые, например, оспаривают первенство именно Московского университета?

– Много искусственных соперников. Много сегодня желающих стать российским, а то и сразу международным вузом. Находятся и те, кому не по нраву формула "Наш первый, наш Российский, наш Московский". Так, в конце прошлого года вышло постановление правительства, где первым университетом объявляется Санкт-Петербургский и предлагается в 1999 году праздновать его 275-летие. Между тем, если мы откроем "Полное собрание законов Российской Империи", то увидим, что лишь в 1819 году был Высочайше утвержден проект "первоначального образования С.-Петербургского университета"...

– То есть в 1999 году нужно праздновать его 180-летие...

– Конечно. Все крупные историки говорят о том, что образовательное учреждение при Петровской Академии наук (1724 – 1766) нельзя считать университетом.

– На каком основании?

– Например, в нем не было разделений на факультеты и кафедры. Сам Ломоносов писал в 1758 году: "При Академии наук не токмо настоящего университета не бывало, но еще ни образа, ни подобия университетского не видно". Попытка разрешить научные споры путем политических декретов оказывает плохую услугу Петербургскому университету, ставит правительство в неловкое положение. Хотя мы с глубоким уважением относимся к нашим коллегам и будем искренне рады, если такое решение облегчит их материальное положение. Но это может послужить плохим примером.

– В каком смысле?

– Например, уже сейчас раздаются отдельные требования отменить Татьянин день и отмечать вместо него день основания Киево-Могилянской Академии.

– То есть Вы думаете, что это может иметь далеко идущие последствия?

– Да, тем более, что нечто подобное происходит сейчас и в культуре России. Мы все хуже и хуже понимаем друг друга. Становимся чужими в своей собственной стране. Казалось бы, зачем русским отрекаться от прекрасной национальной традиции? Но почему-то многие спокойно смотрят на федерально-административные поползновения отдать на растерзание коммерческим гидрам национальную культуру. Посмотрите на некоторые федеральные учебные программы и на так называемые вариативные учебники гуманитарного профиля. Русский предлагается уравнять в преподавании с иностранными языками, а этическое и эстетическое воспитание строить по принципу: что противоестественно, то не безобразно. Вот почему велика роль Московского университета в сохранении национальной культуры. По силе своего влияния на страну МГУ не имеет равных в России.

– Что же, по Вашему мнению, необходимо сделать для исправления ситуации?

– С моей точки зрения, главная ошибка лежит в отходе от принципов национального образования. Это прежде всего единство школы и фундаментальной науки как основы для подготовки специалистов. И гуманитарной культуры как основы единства народов, населявших нашу страну. В этом историческая специфика развития как России, так и ее вузов. Сейчас идет расчленение школы, науки, сферы художественного творчества, которым предписано существовать самим по себе. Идет противостояние между этими частями за долю государственной поддержки. От этого не выиграет никто: все превратятся исключительно в коммерческие приложения, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому вектор дальнейший преобразований должен быть направлен в противоположную сторону. МГУ считает, что должна существовать государственная защита национальной культуры в целях безопасности России.

– Как Вы относитесь к Программе сексуального образования, которую намереваются ввести в школах?

– Это позорная попытка. Конечно, проблема воспитания личности существует, она многогранна, она связана с воспитанием духовным, психологическим, нравственным, физическим. Наверное, следует проводить и сексуальное воспитание. Однако специалисты должны разрабатывать его принципы, опираясь на традиции России, учитывая опыт других стран. Это не должно быть грубым и вульгарным "просвещением", которое отрицательно скажется в том числе на интеллектуальном и духовном потенциале нашего государства. Вот почему я решительно против этой Программы в ее нынешнем виде.

– Сейчас в России особенно обострилась проблема наркомании, в первую очередь среди молодежи. Это видно даже по Московскому университету, где на некоторых факультетах совершенно открыто, скажем, курят наркотики. Вот почему "Татьянин День" планирует провести конференцию "Молодежь против наркомании". Как Вы относитесь к этой идее?

– Такая конференция требует подготовки, привлечения большого числа специалистов, поскольку проблема наркомании не столь проста. Я, например, не могу одобрить законы, которые позволяют человеку носить в кармане наркотики. А сейчас ведь запрещается только торговать ими. И вот наши правоохранительные органы, которые, конечно, пытаются бороться в стенах Университета с этим явлением, говорят мне, что это очень трудно. Потому что каждый человек, задержанный в МГУ с наркотиками, имеет на это право. Кстати, во многих странах запрет на хранение существует. Так что это еще и вопрос законодательства. Что касается конференции, то мы готовы всецело ее поддержать и предоставить помещение в стенах Университета.

– Виктор Антонович, Вы были одним из первых ректоров Москвы, кто осознал реальную угрозу сектантства для студенчества. В №12 нашей газеты было опубликовано Обращение ученых против пропаганды сектантства и оккультизма – Вы тоже под ним подписались. Что Вас побудило на это?

– Я надеюсь, что понимаю ситуацию среди молодежи. И, действительно, в МГУ есть угроза, угроза того, что секты будут вовлекать все большее число людей в свои сети. Например, мои дочери, которые тоже учатся в Университете, рассказывают, что к ним часто подходят сектанты, пытаясь затянуть к себе. Сектантство в России всегда было связано с разрушением устоев государства, и мне кажется, что секты сами по себе не возникают. Они всегда действуют по заказу: будь то заказ отдельных людей, заказ каких-то других сил. Секты наносят большой вред образованию. Попадая в их узкий, я бы сказал, темный круг, студенты теряют интерес к учебе, становятся ограниченными. Секты – очевидное зло. Иногда они бывают жестокими, бесчеловечными. Очень важно, чтобы молодежь четко себе это представляла.

– Но среди адептов нетрадиционных культов встречаются люди, вполне приятные на вид...

– Да, мне иногда ребята говорят: "Виктор Антоныч, я имею право прийти и доверить им все, что есть у меня на душе, поговорить с ними". Никто не возражает против выбора – это право каждого студента. Но надо всегда четко понимать, что следует за этим шагом, за первым разговором по душам. Дальше, как правило, следует сильнейшее воздействие на психику. В итоге, человек гибнет для общества... Конечно, с сектами надо бороться. Это та область, где у нас совпадают позиции с Церковью.

– Чем бы мы могли помочь Университету в противодействии сектантам? Например, после статьи в октябрьском номере нашей газеты о попытке кришнаитов проникнуть на биофак МГУ, последние прислали нам официальное письмо, угрожая судом.

– Да, мы тоже получили от них письмо в связи с этой публикацией. Я знаю ситуацию на биофаке и внимательно слежу за ней... Я думаю, вы могли бы помогать информацией. Если где-то появится хоть малейший намек на деятельность в Университете какой-либо секты – здесь нужна объективная информация – дальше пойдет административная работа. Мы должны защитить наших студентов от влияния сектантства, по крайней мере, в стенах Университета.

– Виктор Антонович, за последние полтора года прошло несколько встреч между преподавателями и студентами МГИМО, МГУ и Московской Духовной Академией. Как мы узнали на "Татьянинском вечере", Университет недавно участвовал в лицензировании МДА. Будут ли продолжены дальнейшие контакты?

– У нас была идея организовать круглый стол с профессорами Академии. Я знаю, что в Академии есть первоклассные профессора, и стоило бы обсудить общие проблемы. У нас есть контакт с ректором МДА владыкой Евгением, я присутствовал на актовых собраниях в Академии, а владыка всегда присутствует на наших.

– А что Вас побудило приютить в стенах МГУ Свято-Тихоновский богословский институт?

– Свято-Тихоновский институт – это очень благородное дело, поскольку там речь идет о новом типе образования, светско-духовном.

- В ноябре на праздновании 5-летия Свято-Тихоновского богословского института Святейший Патриарх Алексий II наградил Вас орденом преподобного князя Даниила Московского. Что для Вас значит эта награда?

– Конечно, высокая награда Его Святейшества Алексия II имеет для меня особое значение. Я был воспитан в уважении к вере, к Православной Церкви. В деревне, где я вырос, центральным местом был храм – помню, отец ремонтировал его крышу. В детстве я там часто бывал, мы всегда ходили на Пасху, мать меня причащала... Для меня связь с Православием не пустой звук. Я всегда придавал особое значение нашим контактам с Православной Церковью, ведь у нас общее дело – воспитание порядочных людей, любящих Родину. Мы благодарны Святейшему Патриарху за его внимательное отношение к судьбе Московского университета. Вспомним хотя бы о ежегодном богослужении 25 января в Успенском Соборе – теперь это уже традиция. Затем восстановление церкви святой мученицы Татианы...

– Вы не жалеете об этом решении?

– Процесс, конечно, был довольно сложным, но все-таки я ни на минуту не сомневался, что мы правильно делаем. Это святое место, и традиция должна быть восстановлена. Я рад, что все идет по правильному пути.

– Виктор Антонович, вполне уместным будет задать Вам вопрос. Какой бы Вы хотели видеть Россию?

– Бесспорно, образованным государством. Сильной страной, где главным приоритетом будет развитие образования. Только образованные люди могут сделать нашу страну еще богаче. Хотел бы ее видеть богатой. Но главное, чтобы в ней жили люди, которые бы беззаветно любили землю, где они родились – свою Родину, Отчизну. Ведь это естественно, чтобы люди оберегали свою землю для будущих поколений. Так что мне бы хотелось видеть Россию образованной, спокойной, бесконфликтной. Россией, чьи граждане были бы патриотами.

C ректором МГУ Виктором Антоновичем Садовничим беседовали: Владислав Томачинский, Александр Егорцев, Ксения Коренчук, “ТД”, №№ 18-19, 1998

Фиолетов Н. Н. Некоторые вопросы естественнонаучной апологетики

Раздел замечательной книги "Очерки христианской апологетики" русского юриста и богослова Николая Николаевича Фиолетова, на мой взгляд, одного из самых замечательных по простоте изложения произведений подобного рода.

• Религия и наука
• Религия и закономерность природы
• Приложение
• Проблема чуда
• Теория эволюции и религиозное мировоззрение
• Примечания

Франк С. Л. Религия и наука

Каково отношение между религией и наукой? Согласимы ли они между собой? Может ли научно образованный и мыслящий человек иметь религиозную веру?

Если поставить эти вопросы современному русскому образованному – или, вернее, полуобразованному – человеку (ибо подлинно образованных людей на свете мало), то на них последует быстрый и решительный отрицательный ответ. Прежде всего, быть может, найдется немало людей, которые, как бы они ни относились к советской власти и господствующим коммунистическим идеям в других областях, в этом вопросе серьезно верят казенной доктрине, что религия есть "опиум для народа", что она "выдумана" "жрецами" или "попами" для того, чтобы одурачить народные массы, держать их в повиновении и извлекать из этого личные выгоды для касты священников или вообще для господствующих классов. Серьезно спорить с таким взглядом нет никакой надобности; он может быть опровергнут в двух словах, и всякий хоть немного, но подлинно образованный человек знает, что такой взгляд есть одновременно плод и чудовищного невежества, и жалкого недомыслия. История показывает, что все народы мира, первобытные и грубые и самые культурные, имеют религиозные представления и религиозную веру, в том числе и те народы, у которых еще нет никакого деления на классы или сословия; что есть многие народы, у которых вообще нет касты "жрецов" или священников, но которые вместе с тем глубоко религиозны (например, хотя бы народы античного мира). Словом, элементарное историческое образование достаточно, чтобы усмотреть, что религиозная вера никем сознательно не "выдумана", а есть коренное, исконное свойство человеческого духа, что как у всякого народа есть какие-то, никем нарочито не придуманные, а сами собой возникающие представления о добре и зле, о праве и нравственности, какие-то порядки семейной, хозяйственной, общественной жизни, так у всякого народа есть какие-то религиозные верования. А вдобавок к этому нужно лишь небольшое усилие ума, чтобы сообразить, что для того, чтобы "попы" или "жрецы" могли что-нибудь вообще "выдумать" и начать изготовлять свой "опиум", они прежде всего должны существовать; а существовать они могут, лишь когда у народа уже есть религиозная вера. Коротко говоря, при некоторых знаниях и некоторой сообразительности легко увидеть, что люди, верящие, что религия есть только способ одурачения народа, сами наивным образом одурачены, поддались гипнозу невежественных и бессмысленных слов.

Гораздо большего внимания и действительно серьезного обсуждения заслуживает другая сторона вопроса. Каково бы ни было происхождение и причины религиозных верований, существенно, в конце концов, только одно: в какой мере они могут притязать на истинность, можно ли продолжать разделять их перед лицом научного объяснения мира и жизни? И тут господствующий отрицательный ответ на этот вопрос будет обосновываться приблизительно так. Религия и наука суть два способа объяснения одной и той же реальности, именно: сущности и происхождения мира, жизни, человека. Эти два объяснения резко между собой расходятся, и потому, признавая одно, нельзя признавать другого. Например, религиозное представление о мироздании, где земля находится в центре, наверху, на небе, живет Бог и находится "рай" или "царство небесное", а где-то внизу, под землей, находится ад, – конечно, совершенно несогласимо с научным представлением о бесконечности мироздания, о вращении земли вокруг солнца и т. п. Религиозное учение о сотворении человека Богом несогласимо с выводами эволюционного учения о сродстве всего органического мира и о постепенном происхождении человека из низших организмов. Религиозное учение христианства, например о рождении Христа от Девы Марии, абсолютно несовместимо с самыми элементарными биологическими данными, и с их точки зрения есть совершенный и грубейшей вздор. Или, говоря вообще: религия на каждом шагу допускает чудеса, т.е. нарушения законов природы, твердо установленных наукой. Словом, приходится всюду выбирать между религиозным и научным взглядом на жизнь. А так как наука опирается на точные доказательства, а религия требует от нас слепой веры, то в выборе не может быть колебания. Религия несовместима с наукой, и чем более человек научно образован, тем более он имеет оснований отвергать как устарелое и опровергнутое заблуждение религиозную веру.

Это простое и типическое рассуждение представляется на первый взгляд совершенно неопровержимым, абсолютно убедительным. Тем не менее, мы утверждаем, что оно не только не доказательно, а в корне ложно, что оно основано на непонимании как природы науки, так и природы религии, и что человек, действительно научно продумывающий этот вопрос, т. е. достигший не туманного и популярного, а подлинного научного знания о сущности как религии, так и науки, должен прийти к прямо противоположному выводу.

Прежде чем доказать это систематически, обратим внимание на следующий факт, который косвенно может заставить усомниться в правильности господствующего представления об отношении между религией и наукой. Как с его точки зрения объяснить, что очень многие величайшие ученые, истинные творцы в области научного знания – и, пожалуй, даже большинство из них – до конца жизни оставались глубоко и искренне верующими людьми? Сошлемся на немногие, самые известные примеры (число которых легко можно было бы дополнить множеством других). Ньютон, открывший законы движения небесных тел, как бы разоблачивший величайшую тайну мироздания, был верующим человеком и занимался богословием. Великий Паскаль, гений математики, один из творцов новой физики, был не просто верующим, но и христианским святым (хотя и не канонизированным) и одним из величайших религиозных мыслителей Европы. Творец всей современной бактериологии, мыслитель, глубже других проникший в тайну органической жизни, – Пастер был глубоко религиозной натурой. Даже Дарвин, учение которого было потом использовано полуучеными для опровержения религии, не только никогда не думал сам, что его учение о происхождении животных видов и человека противоречит религии, но, напротив, всю жизнь оставался искренне верующим человеком. Конечно, можно возразить, что ученые бывают не всегда вполне последовательны в своих взглядах. Нельзя отрицать, что часто так действительно бывает, что есть на свете много профессиональных ученых, которые придерживаются того, что было названо "двойной бухгалтерией", т. е. что в своей лаборатории они не думают о религии, а по воскресным праздникам, идя по привычке в церковь, забывают о своей науке и в течение всей своей жизни не удосуживаются и не испытывают потребности привести в порядок свое мировоззрение. Но если это часто случается с ординарными, средними учеными, которые в своей жизни суть простые и подчас даже глуповатые обыватели, то это объяснение совершенно не подходит к великим, истинно гениальным творцам науки, к людям, для которых научный интерес есть величайшая страсть и центральное существо их личности, о котором они ни на мгновение не могут забыть. Сказать о таких людях, что они только по недомыслию, по умственной лени или робости совмещают веру в науку с религиозной верой, значит придумать объяснение в высшей степени неправдоподобное. Несомненно, что если такие люди совмещали научность с религиозностью, то они имели для этого какие-то глубоко продуманные ими основания.

А теперь обратимся к существу вопроса. Мы утверждаем, в противоположность господствующему мнению, что религия и наука не противоречат и не могут противоречить одна другой по той простой причине, что они говорят о совершенно разных вещах, противоречие же возможно только там, где два противоположных утверждения высказываются об одном и том же предмете.

Выражая эту мысль, сначала, для большей отчетливости, с некоторым сознательным упрощением (которое мы сейчас же далее исправим), мы можем сказать: наука изучает мир, религия познает Бога. Поэтому истины одной так же мало могут противоречить истинам другой, как мало, например, астрономические истины о строении солнечной системы могут противоречить, скажем, экономическому учению о законах денежного обращения.

Но позвольте – возразят нам – ведь религия своим учением о Боге вместе с тем меняет представления верующего о мире, жизни, человеке, т. е. о вещах, которые изучает наука, поэтому предложенное объяснение искусственно и совсем не устраняет трудности.

Возражение это имеет смысл, но оно не опровергает выставленного нами утверждения, а только заставляет нас несколько усложнить его. Точнее надо сказать так: наука изучает мир и явления, в нем происходящие, без отношения их к чему-либо иному; религия же, познавая Бога, познает вместе с тем мир и жизнь в их отношении к Богу. Поэтому, хотя и религия и наука затрагивают отчасти одно и то же – мир и жизнь, но они берут эту реальность в двух разных отношениях и потому говорят все-таки не об одном и том же, а о совершенно разных вещах. Чтобы уяснить это, приведем пример соотношения некоторых наук. Может ли геометрия противоречить физике? Казалось бы, странный вопрос, на который можно ответить только отрицательно. Однако же геометрия говорит о точках, линиях, плоскостях и развивает о них целый ряд сложных учений, между тем как физик не может даже допустить существования чего-либо подобного. В самом деле, возможно ли существование точек, как чего-то, не имеющего никакого измерения, – линий, имеющих только длину, но не имеющих ширины и толщины; плоскостей, не имеющих никакой толщины (или глубины)? Реально для физика существуют только тела, имеющие сразу все три пространственных измерения. Самое простое наблюдение и размышление показывает, что ни одна вообще геометрическая фигура в том смысле, в каком ее берет геометрия, в физическом мире не существует и существовать не может, а существуют реальности гораздо более сложные и несовершенные, чем те идеальные формы, о которых говорит геометрия. Не есть ли геометрия наука о фикциях, т. е., просто говоря, ложное знание? Бывали мыслители, которые серьезно так и думали (например, английский философ Юм). Но, конечно, это неверно. Дело объясняется просто: геометрия есть учение о пространственных формах как таковых в их отвлечении от физических предметов, которым они присущи, и в их практически недостижимой чистоте; физика же изучает тела и их конкретные формы, как они возможны и встречаются в материальных вещах. Обе науки изучают (отчасти) одно и то же – формы тел, но берут их в двух разных отношениях; поэтому их выводы не совпадают, но и нисколько не противоречат друг другу. Что верно в отношении идеальных, образцовых форм, взятых независимо от конкретных тел, то неверно в отношении тех же форм, как они опытно даны в физических телах, И это совсем не делает геометрию фикцией, реально ненужной наукой, ибо в физических телах, хотя лишь в приблизительном и искаженном виде, реально присутствуют идеальные формы, о которых говорит геометрия; и всякий инженер знает, как реально важны и нужны геометрические чертежи и относящиеся к ним истины.

Возьмем теперь другой пример соотношения двух утверждений. Допустим, что в вагоне едущего поезда вы обращаетесь к вашему соседу с заявлением: "Будьте добры сидеть спокойно на месте и не двигаться беспрерывно". Сосед обиженно отвечает вам: "Я сижу совершенно спокойно на моем месте", на что вы в свою очередь возражаете: "Как вы можете утверждать, что вы остаетесь на одном месте, когда вы на самом деле с большой быстротой едете вместе с вагоном?" Я думаю, вам угрожает услышать, а может быть, и почувствовать весьма внушительный ответ вашего соседа, который решит, что вы издеваетесь над ним. Но кто же, собственно, прав? Остается ли на самом деле ваш сосед на одном месте или он движется? Конечно, оба правы: в отношении вас и вагона ваш сосед не двигается с места, а в отношении земли и всех предметов вне вагона он движется. Вот пример двух противоположных утверждений как будто об одном предмете (о пространственном перемещении или покое данного тела), которые, однако, нисколько не противоречат одно другому, потому что берут рассматриваемое явление в двух разных отношениях или в отношениях к разным предметам и, следовательно, в сущности говорят о разных вещах.

Этот пример вам полезен не просто как образец возможной вообще согласимости двух противоположных утверждений. Он по самому своему содержанию очень помогает уяснению истинного соотношения между учениями науки и религии. Продолжая эту аналогию, мы скажем: наука изучает отношение и явления, имеющие место внутри вагона, в котором мы все едем, оставляя совершенно в стороне отношение этого вагона и его пассажиров ко всему, что есть вне его; религия же учит нас как раз тому, в каком отношении мы, пассажиры этого вагона, находимся к той более широкой сфере, которая окружает этот вагон и из которой объяснимо его движение как целого. Оба рода знания не противоречат друг другу, а вполне согласимы между собой и оба нам одинаково нужны.

А впрочем, может быть, они не одинаково нужны. При разных обстоятельствах, в разные моменты и для разных людей то одно, то другое из этих знаний окажется гораздо нужнее противоположного. Если я еду без цели и без дела, просто чтобы прокатиться, то мне, пожалуй, безразлично, куда я еду и еду ли я вообще. Мне важно только найти себе в вагоне удобное место, важно, чтобы мои соседи мне не мешали; я, может быть, ни разу не удосужусь посмотреть в окно вагона или справиться у кондуктора, "где мы" и пора ли вылезать; я всецело буду занят или добыванием себе места спорами об этом с другими пассажирами, или беседой с моими соседями, или чтением. Но если я тороплюсь по делу и помню, куда и зачем я еду, я буду с большим вниманием и интересом следить за тем, куда я еду и где мне слезать, чем за всеми, даже самыми интересными происшествиями, внутри вагона и из-за заботы об удобном, месте в вагоне не потеряю из виду движение самого вагона. Но ведь в конце концов – всякому из нас, даже праздному гуляке, где-то придется вылезать; и рано или поздно придется вспомнить, что едешь и куда-то приехал. А кроме того, и во время пути бывают такие толчки, что невольно очнешься, вспомнишь, что ты едешь, и даже против воли заинтересуешься, где ты находишься и что случилось, т. е. в каком отношении вагон находится к тому, что есть и делается за его стенами.

Впрочем, мы несколько отвлеклись в сторону. В какой мере нужно то или другое знание, есть дело отчасти вкуса, отчасти дальновидности. Сейчас нам важно другое: нам важно доказать, что оба рода знания – научное и религиозное – действительно не противоречат друг другу. Постараемся показать это уже без всяких аналогий и проверить это общее утверждение на конкретных примерах столкновения (мнимого, согласно нашему тезису) между наукой и религией.

Раскрывая аналогию с вагоном, мы прежде всего утверждаем, следовательно, в общей форме следующее: наука берет мир как замкнутую в себе систему явлений и изучает соотношения между этими явлениями вне отношения мира как целого (а следовательно, и каждой, даже малейшей его части) к его высшему основанию, к его первопричине, к абсолютному началу, из которого он произошел и на котором он покоится. Религия же познает именно отношение мира, а следовательно, и человека, к этой абсолютной первооснове бытия – к Богу, и из этого познания черпает уяснение общего смысла бытия, который остается вне поля зрения науки.

Наука как бы изучает середину, промежуточный слой или отрезок бытия в его внутренней структуре; религия познает эту же середину в ее отношении к началу и концу, к целому бытия или к его целостной первооснове.

Возьмем, например, религиозное учение о происхождении человека и сопоставим его с научным учением. Если понимать их как два разных ответа на один и тот же вопрос, две разные теории одной и той же сферы явлений, то между ними, конечно, – безвыходное противоречие. Но на самом деле это именно не так: оба учения говорят не об одном и том же, а о разном: наука – об относительном "происхождении" человека, т. е. о биологической преемственности его от иных, низших организмов на более ранних стадиях органической жизни (для простоты мы предполагаем здесь, что дарвинистическая теория эволюции верна, хотя фактически она существенно поколеблена в современной науке), религия же – об абсолютном происхождении человека, т. е. об его происхождении из самого первоначала бытия и об отношении его к этому первоначалу – Богу. Религия утверждает, что человек есть высшее, особое существо, отличное от всего животного мира, что он сотворен Богом, как "образ и подобие Божие"; и та же религия в своем учении о грехопадений добавляет, что человек позднее (по тем или иным причинам) "пал", т. е. потерял чистоту своего божественного образа и смешался с миром низшей природы, подчинился ему. Выражаясь популярно, можно сказать, что религия раскрывает нам иную, более раннюю эпоху бытия человека, предшествовавшую всей той органической эволюции, которую изучает наука. Ибо эта эволюция уже предполагает готовое бытие мира и есть его история; религиозное же учение говорит как бы о самом рождении мира и описывает место и значение человека в общем плане мирового бытия в самом его начале. Представим себе (после пережитой нами революции это особенно легко представить) некогда знатного дворянина или еще лучше – царского сына, наследника престола, который в результате какой-то катастрофы опустился материально и морально, нищенствует или тяжелым трудом поденщика зарабатывает себе пропитание. Противоречит ли его нынешнее жалкое состояние, его износившееся платье, его тяжкий труд, его порочность опустившегося человека, – противоречит ли длинная история его скитаний и приключений в поисках лучшего социального положения и, может быть, мучительно долгие попытки из нищенства выбиться в "люди" его царскому происхождению, его рождению во дворце, тому, что в его жилах и теперь течет царская кровь и что он по-прежнему питает – может быть, несбыточную, а может быть, и осуществимую – надежду некогда наследовать царство своего отца? Вы можете верить или не верить человеку, который, находясь в таком низком состоянии, гордо утверждает, что он царский сын, но вы не можете отвергнуть его утверждения ссылкой на то, что оно "противоречит" достоверно известным вам нынешним условиям его жизни. И вот, религия именно и утверждает, что каждый из нас, нищих или поденщиков – слабых, беспомощных людей, предки которых смешались с животным миром и (по учению Дарвина) оказались в родстве с обезьянами, есть – по исконному своему происхождению и достоинству – царский сын, наследник великого царства. Вы можете этому верить или не верить, но вы не имеете права отвергать это ссылкой на научно установленную судьбу человека в составе органической эволюции мира.

Или, если религия говорит, например, о "земном" а "небесном" мире, то она имеет в виду нечто совершенно иное, чем астрономическое учение о положении земли в мироздании. Ибо "небо" религии есть не видимое нами и не астрономическое небо, а некий высший, иной мир, чувственно нам вообще недоступный, а раскрывающийся лишь в особом, именно религиозном опыте. Если вы никогда не имели, хотя бы в самой слабой форме, этого религиозного опыта, если ваша душа никогда не чувствовала – ни в минуту смерти близкого, любимого человека, ни в минуту собственной смертельной опасности или величайших нравственных потрясений, – что видимый нами материальный мир есть еще не все, что вообще есть, что есть какие-то иные, редко достижимые нам, но в этих достижениях очевидные высшие просветы – то вы, конечно, будете отвергать это религиозное учение о "небесном" мире. Но во всяком случае нелепо говорить, что вера в иной мир противоречит истинам астрономии; это так же нелепо, как говорить, что учение о безграничности Вселенной противоречит "видимой" нами замкнутости горизонта.

Или возьмем намеренно самое парадоксальное, "противоречащее" не только науке, но и "здравому смыслу" учение – например, догмат христианской веры о непорочном рождении Иисуса Христа девой Марией. Вы можете сколько угодно цинически улыбаться и высмеивать "бессмысленность" и "нелепость" этой веры; вы можете также добросовестно и серьезно сказать, что вы не в силах поверить этому – это ваше право. Но вы не имеете права сказать, что это учение противоречит научным данным биологии. Дело очень просто: если бы христианское учение утверждало, что Мария силою своей собственной природы, с помощью одних только женских функций и органов своего тела без участия мужа родила ребенка, то это было бы действительно нелепостью и действительно противоречило бы элементарным выводам или наблюдениям биологии. Но ведь учение это утверждает совсем иное: оно утверждает, что на Марию сошел Святой Дух, что само Божество сотворило себе человеческое тело в ее чреве. Вам кажется это невероятным? Я не буду сейчас об этом спорить и укажу только, что и религия не утверждает, что этот факт есть что-то обычное и естественное; она, напротив, утверждает, что это случилось лишь однажды, что это есть событие неслыханное и чудесное, выходящее из ряда всех естественных, обычных и постоянных явлений человеческой жизни. Но при чем тут "данные биологии"? Биология учит о рождении организмов в порядке постоянных, природных его уело в и и; но биология ничего не говорите том, что случилось, когда в дело вмешивается само Божество, когда Святой Дух низойдет на избранное им тело святой женщины. Она не утверждает, но и не отрицает ни самой возможности такого вмешательства Божества, ни тех или иных его последствий – просто потому, что она есть биология, а не теология, учение о природных организмах и природных условиях их жизни, а не учение о сверхприродном Божестве, его силах и возможностях.

И теперь мы можем, вместо отдельных примеров, обратиться к рассмотрению основного "противоречия" между религией и наукой, которое обычно усматривается в религиозной вере в чудеса, несовместимые с научной истиной о строгой закономерности всех явлений природы. Конечно, возможна религиозность и без веры в чудеса, и современный т. наз. "образованный" человек, поскольку он вообще приемлет религию, часто ищет такой религии, очищенной от "суеверного" допущения чудес. Но нужно честно признать, что настоящая, горячая и глубокая вера всегда связана с верой в чудеса. Ведь в сущности всякая молитва – а какая же религиозность возможна без молитв – есть просьба к Божеству о его вмешательстве в жизнь, т. е., в конечном счете, мольба о чуде. Религиозный человек верует, что он находится под постоянным водительством Бога; и если он усматривает волю Божию и в сцеплении явлений, обусловленных естественными причинами, то он не может отказаться и от мысли, что если Бог захочет, то Он всегда может и изменить естественный ход событий, т. е. сотворить чудо. Я очень хорошо знаю, какие глубоко вкорененные привычки мысли мешают современному человеку верить в чудо; я понимаю, что нужно уже иметь очень твердую и очень горячую веру, чтобы, не боясь показаться смешным, не боясь противоречить всему, что принято думать среди "образованных" людей, исповедать свою веру в возможность чуда. И я никого не стараюсь убедить, что чудеса действительно бывают. Я утверждаю только, что никакая наука и никакая научность не опровергает и не может опровергать возможность чудес.

Принципиально дело тут обстоит тоже необыкновенно просто. Под чудом разумеется непосредственное вмешательство высших, божественных сил в ходе явлений – вмешательство, приводящее к такому результату, который невозможен при действии только естественных, природных сил. Но наука, изучающая закономерности именно только естественных, внутренних сил природы, именно потому ничего не говорит о возможности или невозможности чуда. И, с другой стороны, возможность чуда совсем не "нарушает" установленных наукой законов природы; ибо чудо вовсе не предполагает изменения действия сил самой природы; в его лице лишь утверждается, что возможно вмешательство новой и совершенно инородной силы и что при действии этой дополнительной силы общий итог будет иной, чем при действии одних лишь природных сил. Дело, очевидно, в том, что наука познает природу как некую замкнутую систему сил или явлений; она совсем не утверждает, что природа действительно есть абсолютно замкнутая система, что вне ее нет никаких иных сил, которые могли бы в нее вторгаться; она только ограничивается познанием внутренних взаимоотношений в природе, так как только такое познание есть ее собственное дело, и потому она ровно ничего не говорит ни о возможности, ни о невозможности чудес.

Чтобы уяснить логическое соотношение, возьмем аналогичный пример из области соотношений между самими явлениями природы и их комплексами. Механика Галилея учит, что все тела, независимо от их удельного веса, падают на землю с одинаковой быстротой и ускорением; "противоречит" ли этому закону общеизвестный факт, что пушинка падает на землю гораздо медленнее, чем железная гиря, или что в воде дерево совсем не падает? "Нарушается" ли этот закон тем, что аэроплан вообще не падает, а способен подыматься вверх и лететь над землей? Очевидно, нет. Ибо закон Галилея, подобно всем законам природы, содержит молчаливую оговорку: "при прочих равных условиях" или "если отвлечься от всяких посторонних влияний". Отвлеченно установленное соотношение между землей и телом, ею притягиваемым, нисколько не нарушается, и лишь конкретный итог явлений видоизменяется или усложняется от вмешательства новой, еще не учтенной в законе, посторонней силы: в первом случае – силы сопротивления воздуха или воды, во втором – силы мотора, заставляющей пропеллер вращаться и врезываться в воздух. Методологически совершенно так же дело обстоит и с тем видоизменением хода явлений, которое имеет место при чуде, с той только разницей, что там дополнительной, изменяющей общий эффект силой является уже не другая сила природы, а сверхприродная сила. Если Христос, как передает Евангелие, ходил по воде, как по земле, то этот факт так же мало "нарушает" закон тяготения, как и факт полета аэроплана над землей или плавания в воде тела, более легкого, чем вода. Только в последних случаях действие закона тяготения, не будучи "нарушено", превозмогается силой мотора или сопротивлением воды, а в первом случае оно совершенно так же превозмогается силою божественной личности Христа. Если человек выздоравливает от смертельной болезни после горячей молитвы к Богу (своей или чужой), то это чудо так же мало "нарушает" установленное медициной естественное течение болезни, как мало его нарушает удачное оперативное вмешательство врача: только в последнем случае болезнь прекращается через механическое изменение ее условий, а в первом – через воздействие на эти условия высшей божественной силы.

Но в том-то и дело, возразят нам, что наука допускает видоизменение явлений природы другими материальными или вообще природными же силами, но не допускает их видоизменения какими-то "духовными", "сверхприродными", "божественными" силами. Это возражение, столь естественное для большинства современных людей, заключает в себе даже не одно, а два недоразумения. Что касается действительной науки, то нельзя сказать, что она "не допускает" вмешательства сверхприродных сил; она только не занимается их изучением и отвлекается от них, как бы игнорирует их. Наука, как указано, занимается изучением соотношения между явлениями или силами природы; вполне естественно, что, занятая этим своим собственным делом, она не усложняет своей задачи еще рассмотрением тех инородных действий, которые могут иметь место при вмешательстве сверхприродных сил; это так же естественно, как естественно, что, например, архитектор, строя дом, при обсуждении его устойчивости и прочности думает только об обычных, естественных разрушительных силах, но не о бомбардировке из тяжелых орудий. Поэтому также вполне естественно, что наука, встречаясь с каким-нибудь новым, неожиданным явлением, прежде всего старается отыскать, не есть ли оно действие каких-либо не замеченных ею раньше природных же причин, и потому не сразу верит в наличность чуда, и в этом смысле в пределах своей компетенции "не допускает" чуда; это так же естественно, как то, что, напр., судья низшей инстанции, встречаясь с утверждением, что дело ему неподсудно, так как оно относится к компетенции высшей инстанции (например, есть не простое уголовное, а политическое дело), обязан прежде всего проверить, так ли это и не исчерпывается ли все-таки дело признаками, определяющими его подсудность низшей инстанции; если такого судью обвинят на этом основании в превышении власти, в отрицании вообще высших инстанций, то это будет совершенно неосновательно и несправедливо. Точно так же поступает и истинная наука. Приступая к каждому явлению, она говорит: я прежде всего должна посмотреть, не окажется ли оно подведомственно мне, т. е. не смогу ли я его объяснить; и я откажусь от своих притязаний только после добросовестной и всесторонней его проверки. Но истинная наука всегда свободна от притязания на всемогущество, на неограниченное свое единодержавие и потому не содержит отрицания возможности действия сверхприродных сил, не входящих в ее компетенцию. Напротив, как мы уже видели, в лице величайших своих представителей, обладающих религиозной верой, она фактически признает эту возможность. Более того: некоторые глубокие мыслители, и притом совсем не руководствуясь интересами оправдания веры, заходили в своем ограничении универсальности законов природы гораздо дальше, чем то, что предполагается в этом рассуждении нами. Так, Лейбниц, соединявший глубочайшую логическую проницательность с универсальной ученостью, утверждал, что законы природы суть не что иное, как "привычки природы", т. е. некоторый, только временно наладившийся ее порядок, изменчивость которого мы принципиально обязаны допустить. Скептик и позитивист Юм, чуждый всякой религиозной веры, утверждал, что мы не имеем никаких научных или логических оснований верить в неизменность наблюдавшегося доселе порядка явлений – что из того, что солнце в течение многих тысячелетий или сотен тысячелетий ежедневно всходит, еще совсем не следует, что оно непременно взойдет и завтра.

Действительно отрицает возможность чудес, т.е. сверхприродных или духовных сил (здесь мы переходим к разъяснению второго недоразумения) не наука как таковая, а лишь особая, вненаучная вера, особое миросозерцание, которое невежественные или полуобразованные люди приписывают самой науке и которому действительно подвержены отдельные ученые, но которое не имеет ничего общего с наукой, а есть именно слепая, безотчетная вера; мы разумеем материализм или натурализм. Материализм отрицает вообще существование духовных начал и сил; натурализм утверждает, что во всяком случае все силы, обнаруживающиеся в мире, действуют как слепые силы природы, и не допускает никаких сверхприродных и разумно действующих сил.

Вот тут мы добрались, наконец, до основного смещения понятий, которое кроется в столь распространенном и с такой решительностью высказываемом утверждении о противоречии между религией и наукой: вместо науки в нем собственно разумеется миросозерцание натурализма (включая в него и материализм). Между наукой в подлинном смысле, имеющей своей задачей хотя и великое, но вместе и скромное дело исследования порядка соотношений в явлениях природы, и религией как отношением человека к сверхприродным, высшим силам и началам жизни, нет и не может быть никакого противоречия, как это достаточно нами разъяснено. Но есть действительное и неустранимое противоречие между натурализмом (включая материализм) и религиозной верой, между миросозерцанием, утверждающим, что все бытие исчерпывается слепыми (или даже материальными) стихийными силами природы, и миросозерцанием, утверждающим за пределами "природы" силы иного, духовного или разумного порядка и допускающим их действие в мире. И корень всей ошибки в том, что наука отождествляется многими с натурализмом (или материализмом), что многим полуобразованным людям кажется, будто быть ученым и знающим-значит быть сторонником натурализма (или материализма), значит питать гордую уверенность, что на свете нет ничего, кроме слепых сил природы, и допущение чего-либо иного презирать, как невежественное суеверие и предрассудок.

И очень легко понять, как происходит это недоразумение, это, по существу, столь нелепое смещение понятий. Когда человек говорит: "Я не верю утверждениям религии, потому что они противоречат истинам науки", то он, собственно, хочет сказать: "Я не верю утверждениям религии, потому что я верю только в науку, т.е. я верю, что кроме научных истин никаких других нет, ибо нет никакой области бытия за пределами той действительности, которую познает наука". Вера в единодержавие и универсальность научного знания, основанная на вере в реальность одного только эмпирического, чувственного бытия, незаметно смешивается с верой в выводы научного знания и принимается за нее, тогда как по существу она не имеет с последней ничего общего. Отсюда рождается мнение, что "наука" противоречит религии, тогда как в действительности ей противоречит только идолопоклонство перед наукой, идолопоклонство, в котором самом нет ни грана научности и которого не разделяют люди, проникнутые подлинным научным духом.

Итак, прежде всего совершенно очевидно, что натурализм, а тем паче материализм совсем не совпадает с наукой, а есть сам некая, хотя и отрицательная по содержанию вера, которая научно не может быть доказана и с наукой не имеет ничего общего. Одни верят, что мир существует не сам собой, а укоренен в чем-то высшем и абсолютном, что разум и добро суть не выдумки, а лучи доходящего до нас из абсолютного первоисточника бытия, и что человек с его мечтами и надеждами имеет право не чувствовать себя одиноким и покинутым в хаосе мертвых сил природы. Другие, напротив, верят, что этот хаос есть единственная реальность, что в мире нет ничего, кроме бессмысленного столкновения слепых частиц материи, что человек не только целиком во власти этого бессмысленного вихря, но сам есть всецело его порождение и часть и что все его мечты, его жажда счастья, его любовь к добру и отвращение к злу, его искание разума и истины суть лишь жалкие иллюзии, обманчивые искорки, по слепым законам природы загорающиеся и потухающие в тех комплексах атомов, которые называются "человеческим мозгом". Кто это раз сознал до конца, с полной серьезностью и умственной ответственностью, тот знает, что ему приходится выбирать не между "религией" и "наукой", а только между верой в Бога, в добро и разум – и верой же в то, что Достоевский называл "дьяволовым водевилем". И тот, кто это сознал, понимает также, как непроходимо глупо, на каком почти идиотическом недомыслии основано ходячее убеждение, что человек, отвергнув религию, с помощью разумного научного знания и своего свободного стремления к совершенству утвердит на земле всеобщее счастье, разумный и справедливый порядок и станет вообще хозяином своей собственной жизни. Кто это сделает? Маленький, жалкий комочек мировой грязи, ничем принципиально не отличающийся от всего остального мира, победит и приведет в порядок чудовищные космические силы всей мировой грязи? И что это вообще значит для мировой грязи и пыли – "справедливый" и "разумный" порядок! Она есть так, как она есть, она от века крутится, частицы ее слипаются и разлипаются, и те ее комочки, которые называются "людьми", от века дерутся между собой, пожирают друг друга, в положенный срок дохнут и разлагаются, слипаясь с остальной мировой грязью и пылью, и "дьяволов водевиль" либо не имеет конца, как не имеет начала, либо кончится, когда вихрь грязи и пыли уляжется сам собой в мертвой неподвижности. И откуда это "свободное стремление к совершенствованию" в комочке грязи, всецело подчиненном слепым силам, и что оно такое, как не жалкая иллюзия, роковым образом возникающая, как какая-то лихорадка в сером корковом веществе мозга? Стадо обезьян, научившихся ходить на задних ногах и одеваться в платье, в упоении собой поет хором: "достигнем мы освобожденья – своею собственной рукой". Какое жалкое, смешное зрелище! Да ведь первый ливень разгонит этих обезьян, заставит их выть от холода и страха, и ничего они не "достигнут", кроме того, что подохнут, как дохнет в положенный срок все на свете, и мировой вихрь из их костей и праха родит новых обезьян, которые снова будут горланить свои песни, пока в свою очередь не подохнут.

Нет, кто не только болтает про свое уважение к науке, а кто действительно проникнут духом, образующим существо науки, – духом умственной честности и умственного бесстрашия, готовности до конца продумывать свои мысли, не прячась ни от каких выводов, если они логически необходимы, – тот скоро придет к неотразимому убеждению. Одно из двух: либо нужно поверить, что, кроме вихря мировой грязи и пыли, есть еще что-то на свете, есть мировой Разум и мировая Правда, на которые может опереться человек в своих исканиях и надеждах, либо же остается верить только в "дьяволов водевиль", и тогда человеку не на что надеяться, и единственное, что остается человеку, есть или тупая покорность бессмысленной судьбе, или самоубийство.

Но, скажут нам, как ни необходим этот печальный вывод, он совсем не убеждает нас в истинности религиозной веры и в ложности материализма и натурализма. Напротив, то же самое бесстрашие мысли требует, чтобы мы не веровали ни во что, что не доказано и не обнаружено воочию, и, следовательно, мы обречены, как бы трагично это ни было, не признавать ничего, кроме чувственной, эмпирической реальности, которая есть неустранимый факт, и все остальное считать пустой мечтой, необязательной для нашего разума. В задачу настоящей книжки не входит положительное обоснование истинности религии; это-большая тема, которой, в сущности говоря, посвящена вся философия. Ибо вся философия, осознавшая сама себя и свой предмет-начиная от древних греческих мудрецов Гераклита, Сократа и Платона и кончая новейшей философией наших дней-есть религиозная философия, отыскание и разумное обоснование духовных первооснов бытия. (Недаром все атеисты и материалисты так ненавидят философию и боятся ее, хотя и скрывают свой страх и ненависть под маской презрения.) Но одно косвенное обоснование может быть здесь приведено – через усмотрение логической противоречивости материализма и натурализма.

Впрочем, разбирать материализм нет особенной надобности. Кто не верит на слово ходячим уличным идеям (или, вернее, словам) и хоть немного философски Образован, тот должен знать, что материализм – убеждение, что, кроме материи, в мире ничего нет – есть бессмысленное учение, давным-давно опровергнутое, учение, о котором наука уже перестала даже говорить. При сколько-нибудь отчетливом определении понятий все материалистические утверждения, вроде того, что "психического совсем не существует" или "что сознание есть продукт материи" и т. п., разоблачаются как явные недомыслия, с которыми науке, опи-рающейся на факты и ясные логические понятия, просто нечего делать. Да и ни один уважающий себя ученый не будет уже теперь называть себя материалистом. Впрочем, нельзя отрицать, что ряд других утверждений, производных от материализма или навеянных им, часто еще отравляет сознание и научно образованных людей. Нам нет, однако, нужды специально заниматься материализмом, ибо он есть лишь самая резкая и уродливая форма натурализма, и поэтому опровержение натурализма тем самым уничтожает и всяческий материализм.

С другой стороны, здесь нам не нужно пускаться в сложные обсуждения утверждений натурализма по существу; достаточно показать чисто формально то внутреннее противоречие, которое ему присуще и которое делает его учение бессмысленным. Дело обстоит очень просто. Натурализм утверждает, что мировое бытие исчерпывается совокупностью слепых стихийных сил природы и что и человеческое сознание, человеческий разум, совесть, все человеческие понятия и идеи, подобно всему остальному, суть лишь результат мировой эволюции. Но натурализм, подобно всякому вообще учению или утверждению, претендует сам на истинность, считая себя теорией, разумно обоснованной, а все, что ему противоречит, например религиозное сознание,- заблуждением. Следовательно, натурализм верит в абсолютное различие между истиной и заблуждением, между разумной и доказанной мыслью и бессмыслицей. Но как возможно для человека установить, где истина и где ложь, и как возможно даже само понятие "истины" и "разумности", если все на свете, в том числе и человеческая мысль, есть только продукт слепых сил природы и не имеет никакого высшего значения? Ведь если человеческая мысль есть только, так сказать, искорка, вспыхивающая в человеческом мозгу на основании некоторых природных свойств мозга, и человеческое различие между истиной и заблуждением есть тоже только естественное свойство или естественно возникающая мысль в человеческом сознании, то оно не имеет большего значения, чем различие между "приятным" и "неприятным", "вкусным" и "невкусным". Человек так устроен, что имеет такие-то представления; и он так устроен, что одним из этих представлений он "верит" (испытывает к ним чувство или настроение доверия) и называет их "истинными", другим – не верит и потому называет их "ложными". Откуда мы можем знать, что одни из этих представлений или мыслей действительно истинны, другие же-действительно ложны? Скажут: об этом свидетельствует опыт; те представления, которые дают возможность целесообразно действовать и хорошо ориентироваться в мире, истинны, а противоположные – ложны. Но опыт в этом смысле разве только показывает, что одни представления полезны человеку, а другие – вредны. Кто знает, не устроен ли наш мозг так, что все мы имеем превратные, "сумасшедшие" представления, и между теми представлениями, которые мы называем "истинными", и теми, которые мы называем "ложными", не больше разницы, чем между настроением мирных помешанных, которые могут жить, не нанося вреда самим себе, и настроением буйно помешанных, которые губят самих себя? Но более того: какое право мы имеем вообще говорить об абсолютной истине и какой смысл имеет это понятие? "Абсолютная истина" предполагает "абсолютный смысл"; это есть оценка человеческих мыслей и утверждений с точки зрения какого-то высшего, уже не человеческого, а именно самодовлеющего, абсолютного критерия. Но если в бытии нет ничего, кроме слепых сил природы, то мысль о таком критерии, о такой последней оценке человеческих мыслей сама бессмысленная, и есть только остаток религиозного верования, веры в абсолютный смысл и разум. Но тогда натурализм побивает сам себя, содержа внутреннее противоречие. Сказать: "Я утверждаю, что в бытии нет ничего, кроме слепых сил природы, и что к ним принадлежу и я сам" – все равно что сказать: "Я утверждаю как разумную и доказанную истину, что никакой истины нет" – или, что то же самое: "Я утверждаю, что все на свете бессмысленно, в том числе и это мое утверждение". А это, собственно, значит: "Я утверждаю, что я ничего не могу разумно утверждать". Отрицать объективное, онтологическое значение разума и истины – значит утверждать абсолютный скептицизм, абсолютную бессмысленность всех человеческих утверждений. Другими словами: отрицать основную мысль религиозного сознания, что эмпирическое бытие подчинено высшему, абсолютному началу Правды и Разума значит одновременно отрицать возможность и науки, как системы разумно обоснованных мыслей, имеющих право считать себя подлинно истинными. Не натурализм, не вера в положительную науку, а только абсолютный скептицизм, неверие ни во что, ни в какое человеческое знание, и даже невериев свое собственное неверие (как в разумную мысль), чувство абсолютной бессмысленности всего и беспомощное состояние головокружения от этого сознания-вот единственно "последовательная" позиция, которая остается тому, кто отрицает великое абсолютное, разумное начало в бытии. И этот наш вывод есть вовсе не итог какого-то замысловатого, искусственного рассуждения. Этот вывод давно уже сделан всеми последовательными позитивистами и атеистами. Начиная с английского позитивиста Юма и кончая современными "эмпириокритицистами" и "прагматистами" (Мах, Авенариус, Пуанкаре и др.), атеизм доходит до убеждения, что "наука" совсем не открывает нам "истину", что она не имеет никакого абсолютного преимущества над представлениями даже невежественного человека, а что она только научает нас сокращенным выражениям наших мыслей, дает систему значков, пользуясь которыми мы можем полезно действовать (и что в этом отношении нет никакой разницы между наукой и религией). Словом, последовательная атеистическая мысль в Европе давно уже дошла до того сознания, которое выражено в старых детских стишках: "Все на свете чепуха, чепуха и враки". И только в нашей наивной матушке-России господствуют еще люди, которые с умным видом верят, что, отрицая разум как абсолютную, высшую инстанцию, еще можно утверждать разумность науки и неразумность религиозной веры.

И это противоречие заключено не только в теоретическом взгляде на человека и на научное знание; оно с такой же остротой проникает и все практическое миросозерцание. Какой-нибудь инженер, гордящийся своим знанием и умением, уверенный, что он может силой своей мысли овладеть силами природы, заставить их служить человеку, разумно переустроить мир, – вместе c тем убежден, что и он, и вся его мысль есть только продукт и часть той же самой слепой природы. Если мысль человеческая, познавая истину, силою своего обладания истиной может подчинить себе мертвую природу, воздействовать на нее и переделывать ее, как можно отрицать власть разумного духа над телесным миром? И как можно тогда отрицать, например, власть духа над собственным телом человека, которую обнаруживает и осуществляет аскет в качестве, так сказать, инженера над своим собственным телом? Медицина, успехи которой, подобно успехам техники, суть замечательное свидетельство могущества разума над слепыми и бессмысленными силами природы, до последнего времени в Европе странным образом не верила в непосредственную власть духа над телом и умела только лечить лекарствами или хирургическим вмешательством. Но за последнее время и европейская медицина все более учитывает то, что знали всегда в древности, что хорошо знают восточные народы (например, индусы), – именно что человек есть не только раб своего тела, но и господин над ним, и что духовное усилие в деле выздоровления имеет часто огромное, принципиальное, неизмеримо большее значение. Та непосредственная власть духа над телом, которая из ежедневного опыта известна всякому здравомыслящему человеку и выражается в формуле: "Захочу и сделаю то и то" – и для отрицания которой в угоду материализма науке приходилось выдумывать искусственные и совершенно нелепые теории (вроде теории психофизического параллелизма, по которой влияние воли на движения тела только кажущееся, а не реальное), – эта самая власть духа над телом может выразиться и в формуле: "Захочу и буду здоров". А если вспомнить, что в основе этого лежит собственное сознание объективной, онтологической общебытийственной значительности духа, т. е. представление, что единичный человеческий дух есть производное от некоего общего духовного начала, проявляющееся в мире, то отсюда-только один шаг до признания возможности чудесных исцелений через молитву, что для беспристрастного сознания подтверждается тысячекратным опытом. Ибо что такое есть это действие молитвы, как не укрепление человеческого духа через соприкосновение его с превышающим его общим источником духовных сил? Словом, или надо утверждать, что человек целиком и сполна есть только животное, и ничего более, – и тогда нельзя верить в то, что это животное называется "наукой", и в ее власть над слепыми животными силами, и человек обречен на бессилие перед лицом этих сил, образующих его собственное существо; или же человек на самом деле есть не только животное, а еще есть и нечто высшее – и тогда мы уже вступили в сферу религиозного сознания.

О том же противоречии в области нравственных и политических воззрений мы уже говорили выше. Тут оно так разительно, что можно только недоумевать, как люди, не лишенные ума и сообразительности, не замечают его. Его давно уже выразил Вл. Соловьев, резюмировавший миросозерцание материалистически мыслящей революционной интеллигенции в формуле: "Человек есть обезьяна, и потому должен жертвовать собой ради общего блага". Человек есть обезьяна, бессмысленное животное, руководимое одними страстями и животными инстинктами, и потому его "разум" утвердит общественный порядок, в котором будет царить справедливость, в котором все будут сыты и довольны, никто не будет обижать другого и все будут помогать друг другу. Человек есть обезьяна, и потому все люди братья, и да здравствует третий интернационал, всемирное объединение обезьян! Говоря без шуток – одно из двух. Или вечная мечта человека о правде, добре, о разумной жизни имеет объективное основание, надежду на осуществление; тогда это значит, что добро и правда – не субъективная выдумка, а онтологическая реальность и сила, лишь обнаруживающаяся в нравственно-общественной воле человека; или же человек есть действительно только животное, и тогда он обречен на бессилие в общественной жизни так же, как и во всех других областях жизни.

Таким образом, вопреки распространенным представлениям, не только наука не противоречит религии, и вера в науку – вере в религию, но дело обстоит как раз наоборот: кто отрицает религию, по крайней мере основную мысль всякой религии-зависимость эмпирического мира от некоего высшего, разумного и духовною начала-тот, оставаясь последовательным, должен отрицать и науку, и возможность рационального мирообъяснения и совершенствования. И обратно: кто признает науку и вдумывается в условия, при которых она возможна, тот логически вынужден прийти к признанию основного убеждения религиозного сознания о наличии высших духовных и разумных корней бытия.

Но есть и еще один момент, который объединяет научное и религиозное сознание и отделяет их совместно от неверия. Если оба они сходятся в том, что признают некое сверхэмпирическое начало – разумный дух, постигающий бытие и воздействующий на него, то оба они, с другой стороны, сходятся и в том, что признают глубинность, таинственность, непостижимую до конца беспредельность бытия. Это утверждение может показаться особенно парадоксальным и невероятным. Обычно между наукой и религией в этом отношении усматривается, наоборот, коренная противоположность: наука все объясняет, раскрывает, сводит к рациональным началам, религия окутывает свой объект покровом непостижимой тайны и апеллирует к слепой вере, к покорному послушанию авторитету. Но это традиционное противопоставление совершенно ложно. Что касается "слепоты" религиозной веры, то всякий, знакомый с этой областью не только понаслышке и в особенности ознакомившийся с религиозными мыслителями, с литературой богословия, должен знать, что религия, при всем признании безмерности, таинственности, непостижимости до конца своего объекта, вместе с тем претендует быть таким же строго объективным знанием, как наука; ее отличие от "рациональных" наук только в том, что в ней единственный источник знания есть непосредственный опыт, который не так легко и просто, как в других областях знаний, может быть выражен в системе понятий, и что этот опыт не может быть механизирован, не может получить помощи ни от какого телескопа или микроскопа, а требует развития, так сказать, личной остроты зрения – развития, необходимо связанного с целостным развитием и совершенствованием человеческого духа; поэтому стать "мастером", "знатоком" или "сведущим" в области религиозного знания гораздо труднее, чем научиться какому-либо иному знанию, и именно потому здесь естественно имеет большее значение авторитет "мастеров". Но главное, на что мы хотели бы обратить внимание, заключается в обратной стороне дела-в том, что наука, подобно религии, полна этого чувства тайны: непостижимости бытия до конца, ограниченности человеческого знания перед лицом его объекта.

Дело очень просто. В чем главный импульс научной работы, стремление науки к познанию, к открытиям? Он заключается именно в загадочности бытия для ученого, в чувстве "изумления" (как говорил еще Аристотель). Истинный, прирожденный ученый, творец научного знания, останавливается в глубоком недоумении перед лицом как будто общеизвестных и "понятных" фактов. Там, где средний человек довольствуется привычками, ходячими понятиями и где с их точки зрения ему все представляется простым и очевидным, ученый спрашивает: "Как это возможно? Почему это так?" Ученый хочет проникнуть глубже в реальность, чем это принято и чем это делает обычный человек; а это значит, что он всегда сознает скрытую, еще недоступную, ускользающую от обычного взора глубину бытия. Тот не ученый, не человек науки, для которого весь мир исчерпывается непосредственно видимым, кому кажется, что он обозревает всю реальность, что она лежит перед ним, как на ладони, и что очень легко и просто все узнать. Напротив, лишь тот ученый, кто чувствует таинственные глубины бытия, кто непосредственно, вместе с Шекспиром, знает: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Знание своего неведения, выраженное в словах Сократа: "Я знаю только то, что я ничего не знаю", есть начало и постоянная основа научного сознания. Великий Ньютон, проникший в тайны строения и движения Вселенной, говорил о себе: "Не знаю, чем меня признают потомки, но себе самому я представляюсь маленьким мальчиком, который на берегу безграничного океана собирает отдельные ракушки, выброшенные волнами на берег, в то время как сам океан и его глубины остаются по-прежнему для меня непостижимыми". Неудивительно, что с научным гением он соединял религиозную веру. И напротив, наглая самоуверенность, высокомерное чувство: "Я все знаю, мне все ясно, и я презираю с высоты своей просвещенности всякие тайны и загадки, которых для меня уже больше нет", – это чувство, основа презрения к религиозному сознанию и насмешки над ним, есть характерная черта невежды – человека, который не только ничего как следует не знает, но и не знает даже того, что он ничего не знает.

В основе как религиозного чувства, так и научного сознания – в основе искания и творчества и в науке, и в религии – лежит одно и то же первичное отношение к бытию, отличающее творцов научной мысли и религиозного сознания от обывателя, от настроения косности и обыденщины,-словом, от умственной ограниченности; это отношение может быть названо метафизическим сознанием – сознанием значительности, полновесности, глубинности и безмерности бытия; и это сознание сопровождается необходимо определенным настроением изумления и благоговения. Когда мы из тесных комнат дома, из узких улиц города, загораживающих горизонт высокими строениями, вырываемся на простор поля или степи или когда мы, поднявшись на высокую гору, вдруг видим широкий, необъятный горизонт и имеем непосредственное сознание, что за всей этой видимой нам ширью еще лежит бесконечный мир,- тогда мы вдруг остро ощущаем, в какой тесноте и потому слепоте мы обычно живем, как ограничен наш обывательский горизонт, и нас охватывает, вместе с ярким сознанием нашего собственного ничтожества, радостное чувство жизни, мощи и воли. Таково именно постоянное сознание как творцов научной мысли, так и религиозных людей. Это пребывание в атмосфере бесконечности, это дыхание свежим воздухом простора и черпание через него новых живительных сил отличает их обоих от обывателя, изнывающего и тупеющего в своей духоте и тесноте. И потому эпохи веры суть всегда эпохи творчества, прилива новых сил, а эпохи неверия суть эпохи упадка, оскудения и застоя.

В заключение поставим еще один вопрос, который хотя и не совпадает с рассмотренным нами вопросом об отношении между религией и наукой, но психологически стоит в некоторой близости к нему. Быть может, кто-либо из наших читателей, даже и убедившись всеми приведенными соображениями, все-таки скажет: "Пусть религия не противоречит науке и религиозные люди по своему духовному типу даже родственны ученым, людям науки; но тем не менее и те и другие очень отличны от основною, господствующего типа людей, которые в конце концов нужнее всего в жизни – от людей дела, живой практики и здравого смысла. И люди науки, как и религиозные люди, суть странные чудаки, совершенно ненормальные люди, без которых, быть может, и нельзя обойтись, но на которых мы не желаем походить: они смотрят на небо и не видят того, что делается у них под носом, и, по известному анекдоту, они постоянно падают в яму; настоящими же творцами жизни являются только люди здравого смысла которые хотя и не видят бесконечности, но зато хорошо разбираются в ближайшей, окружающей их среде, и потому и сами лучше преуспевают в жизни, да и другим приносят больше пользы".

Это есть очень распространенное убеждение; и в особенности религиозно верующих людей часто считают полупомешанными и противопоставляют им людей "здравого смысла". Такие люди здравого смысла, именно в силу своего умственного здоровья, просто не могут интересоваться теми "далекими" и "широкими" вещами, к которым, вопреки требованиям практической жизни, приковано "ненормальное" сознание верующих. И все-таки это убеждение, как все ходячие оценки, поверхностно и в своем последнем выводе совершенно ложно. Конечно, существует различие между умами синтетическими и аналитическими, между людьми, стремящимися прежде всего уловить и осмыслить для себя целое жизни и мира, и людьми, умеющими хорошо разбираться в мелочах и частностях жизни. И, конечно, мечтательность, забвение непосредственной конкретной действительности, равнодушие к ней и неумение в ней ориентироваться есть недостаток, от которого все должны освобождаться. Но усмотрение этого чисто относительного различия между двумя умственными типами, когда его превращают в абсолютное ведет к затемнению и непониманию другого, гораздо более важного соотношения. Что значит хорошо ориентироваться в частностях? Это значит уметь расположить их в надлежащем, правильном порядке, соответствующем их действительному отношению. Но можно ли это сделать, не имея хотя бы некоторого представления о том целом, частями которого являются эти частности? "Здравый смысл" означает одновременно и остроту зрения в отношении всего частного, и обладание правильной общей картиной, и одно от другого совершенно неотделимо, И наоборот: в чем основной признак глупости, несообразительности и – в пределе – умственной ненормальности, отсутствия "здравого смысла"? Он заключается в неумении разбираться в отношениях между явлениями, располагать их в надлежащем порядке, учитывать подлинный вес и относительную значительность каждого явления, его настоящее место в общей картине действительности. И потому такая глупость, а также ее предельная форма – умственная ненормальность, идиотизм и помешательство – в конечном счете всегда определены одной основной чертой: ненормальным сужением духовного горизонта. Глупый человек, видя одно, забывает о другом и не умеет связать их вместе; он не пытлив, не сообразителен, не умеет возвыситься над частностью и поставить ее на надлежащее место в целом. А ненормальный человек – страдает ли он манией величия или манией преследования, или какой-либо другой манией – всегда мономан, всегда одержим одной идеей и утратил естественное чувство разнообразия и полноты бытия. Он именно потому и душевно болен, что потерял здоровое сознание, что он сам есть только маленькая и зависимая часть (а отнюдь не центр) всей безмерной полноты жизни; здоровое чувство шири, многообразия, скрещения и переплетения множества сфер и интересов в нем заменено искусственным, ограниченным, маленьким мирком его собственного "я" и того немногого, что интересует его и затрагивает; и вся бесконечная Вселенная для него просто отсутствует. И в этом смысле религиозное сознание – вопреки ходячему суждению – есть подлинно здоровое сознание, совпадает с настоящим здравым смыслом; как бы часто религиозное сознание ни отвлекало человека от интереса к частностям, к эмпирическим мелочам жизни, в принципе оно обладает той широтой умственного кругозора, которая одна только гарантирует способность к правильной расценке явлений. И наоборот, неверующий, как бы часто он ни оказывался в ограниченном кругу умелым практиком и ловким дельцом, в принципе страдает ограниченностью умственного кругозора и лишен подлинного "здравого" смысла, ибо за пределами некоторого узкого круга он уже ничего не видит; расценить жизнь в целом он не в состоянии, поэтому он легко теряется в исключительных условиях, выведенный из привычной будничной обстановки. Он обладает большим самомнением и наглостью, преувеличивая свое значение и свои силы, и это часто его "вывозит", но ведь и сумасшедший тоже всегда думает только о себе, о своем значении и о своих планах и часто так же обнаруживает изумительную хитрость и ловкость – и все-таки в конце концов в силу узости своего кругозора пасует перед нормальным человеком, которому удается поймать его и посадить в сумасшедший дом. Неверующий, подобно глупому и сумасшедшему, вопреки тому, что он сам о себе думает, есть всегда не хозяин, а раб жизни-может быть, хитрый раб, иногда надувающий своего господина, но все же раб; он не властвует над жизнью, а жизнь властвует над ним.

Посмотрите на высшие образцы подлинных "практиков" – на великих государственных людей; все они обладали широтой жизненного кругозора, даруемой религиозным пониманием жизни, и.вся тайна их успеха заключалась в здравой расценке и своих собственных сил, и сил внешних, в умении сочетать великое дерзновение с великим смирением, с покорностью перед высшими, непобедимыми силами- умении, которое тоже непосредственно вытекает из религиозного сознания и соответствующей ему широты и глубины понимания человеческой жизни. Напротив, сознание неверующее есть сознание обнаглевшее и потому потерявшее правильные перспективы и обреченное на гибель.

Таким образом, религия не только не противоречит науке, не только совместима с последней, но и родственна ей и проистекает из одного общего духа с ней; и этот дух в свою очередь не только не противоречит так называемому "здравому смыслу", т. е. здоровому и практически плодотворному отношению к жизни, но при внимательном отношении к делу обнаруживается как единственное условие подлинно здорового отношения к жизни, спасающее человека от всяческой ограниченности и слабости, от обывательского скудоумия и рабского бессилия. Как бессмысленно противопоставление науке здравого смысла, потому что научное знание есть подлинный здравый смысл, а протест против него порожден именно больным и искалеченным "смыслом", так же и по тем же основаниям бессмысленно противопоставление здравого смысла и религии. Как бы часто это ни делалось, это имеет не больше значения, чем упорное уверение помешанного и маньяка, что именно он умственно вполне здоров, и что те, кто противоречат его скудоумным фантазиям, – только глупые люди, не желающие его понять.