Английский биолог (родился в Новой Зеландии), профессор Уилкинс известен своими экспериментами по изучению нуклеиновой кислоты дифракцией рентгеновских лучей. Его работы помогли проверить структуру ДНК, за что в 1962 г. он разделил Нобелевскую премию по медицине с Френсисом Криком и Джеймсом Уотсоном. Позднее он экспериментально установил, что единственно возможная модель ДНК имеет форму двойной спирали. Проф. Уилкинс также хорошо известен своими взглядами на ценности и мораль в науке и научных исследованиях. Его очень волнует широкое использование науки в военных целях. В 1978 г. в Ландау он прочел лекцию на тему «Благородство в науке» для группы Нобелевских лауреатов по медицине.

Настоящий адрес: Отделение биофизики, Кингс Колледж, Стренд, Лондон, NW1
Интервьюеры: Рави Гомотам, Артур Эллисон.
Записано 12 сентября 1985 г.

АЭ: Многие ученые говорят, что наука и религия – две совершенно несопоставимые вещи. Как бы Вы определили науку и религию, и как, по Вашему мнению, можно их примирить, чтобы создать синтез?

МУ: В такой точке зрения нет совершенно ничего нового. Я проводил исследования с целью подчеркнуть определенное сходство религии и науки. Главное, как мне кажется, то, что искреннее любопытство ученого присуще не столько самой науке, сколько характерно очень хорошему образу жизни людей вообще. Это эквивалентно религиозной концепции любви, когда Вы всегда внимательны к новым достижениям и возможностям. Говорить, что суть науки заключается в том, чтобы всегда быть любознательным и уметь широко мыслить – значит в действительности жить как хороший человек, ведущий добродетельную жизнь. Конечно, то, что ученый в идеале работает как добродетельный, религиозный человек – лишь половина всей картины. Когда вы обращаетесь к практике, вы обнаруживаете, что все совершенно иначе. Большая часть научной жизни осуществляется более или менее рутинно и согласно установленным процедурам. По моим оценкам, степень непредубежденности в большинстве научных работ чрезвычайно мала. Это очень ограниченная непредвзятость в рамках устоявшихся идей или парадигм. Поэтому сегодня эквивалент религиозной любви в работе большинства ученых не очень велик. Истинного благородства, способного вызвать моральное восхищение в сегодняшней научной работе немного. Но здесь есть потенциальные возможности, о которых не следует забывать. Я очень сильно ощущаю, что сегодня большинство ученых склоняется ко все более ограниченному образу мысли без интеллектуальной раскованности, удовлетворяя материальные потребности. Так, сегодня около половины ученых и инженеров мира заняты в военных программах. Конечно, это не заслуживает большого внимания. Я имею в виду, что нельзя назвать науку благородной деятельностью, если около половины ученых мира работают над тем, как уничтожать других людей? Конечно, существуют аргументы в пользу того, что это направлено не на уничтожение людей, а на сохранение мира; обеспечение максимальной национальной безопасности, сохранение свободы и т.д. Но накопление оружия по большому счету не является наиболее желательным путем для достижения этих целей. Нам следует искать альтернативы.

РГ: Теперь, учитывая это, т.е. использование науки для войны и уничтожения, скажите, есть ли это нечто присущее природе науки; чему обязано такое положение дел, или здесь ошибка человечества, не знающего, как использовать науку?

МУ: Хороший вопрос! На это я отвечу две вещи. Во-первых, наука прогрессирует, в основном, благодаря сочетанию двух атрибутов – широты кругозора и следованию абстрактным концепциям. Абстрагирование включает исключение и сужение, что совершенно противоположно широте кругозора. На этом абстрагировании и сужении наука делает наибольшее ударение – ударение на рациональных процедурах на пути интеллекта – проводя различие между интуицией и чувствами. В науке всегда было такое ударение.

Ученых так захватил этот прогресс, что они ведут себя так, будто интеллект и рациональные процессы составляют всего человека. Поэтому они подходят к вопросам типа национальной безопасности, в основном, с точки зрения учета вооружений, действия оружия, военной стратегии и тактики. Большинство ученых отворачивается от политических, психологических, духовных и прочих измерений. Так как они не делают этого в своей работе, они ведут себя так, будто эти измерения не существуют. Это одна из причин беспокойства, хотя часто рационалистический подход очень продуктивен. А когда заводят разговор о политике или религии, они часто очень огорчаются: «Мы – ученые, и не хотим заниматься политикой – это будет ужасно, потеря времени, чистейшая ерунда, и пр.». Некоторых из них раздражает и религия. К сожалению, вынужден сказать, что многие ученые ведут себя как очень ограниченные люди. Ведущие ученые, делающие важную первооткрывательскую работу, не так плохи. Но средний обычный ученый именно таков. Если он находит интересную работу, похожую на решение интеллектуального кроссворда, которая хорошо финансируется, дает надежное положение, ценное для национальной безопасности, хорошую зарплату, множество возможностей и пр., он соглашается работать над всем этим. Обычно все вопросы моральных, духовных и иных соображений просто выталкиваются из науки. Так что есть нечто, относящееся к природе науки, что ведет людей к разрушению. Еще Вы спрашиваете является ли это природой человека? Да, я думаю, что природа человека такова, что он имеет склонность становиться пленником определенного вида деятельности. Для людей важна их специализация, но проблема состоит в том, что они становятся пленниками своей собственной специализации и действительно превращаются в очень узко мыслящих людей.

АЭ: Часто научные труды написаны логично, рационально – от исходных данных до конечного результата, но ведь путь открытий совершенно не таков. Открытия появляются как интуитивные вспышки. Другими словами, вы узнаете ответ и затем проводите несколько следующих лет, работая над ним, доказывая его. А затем вы пишете труд, в котором описываете совершенно иной путь открытия.

МУ: Совершенно согласен. Это очень важно. С другой стороны, научный труд намеренно, искусственно пишется так, чтобы можно было сообщить результаты другим ученым. Я лично считаю, что научные труды не предназначены для того, чтобы описывать, как на самом деле ведется работа. Они просто представляют результаты другим ученым, чтобы те могли понять, что сделано.

АЭ: Но тогда они дают весьма противоречивую картину?

МУ: Я совершенно согласен. В науке очень важна логика и рациональность. Но ударение на этом заставляет людей не замечать существенной роли интуитивного. Фактически, в любой созидательной деятельности вы никогда не сможете проанализировать весь процесс целиком, так как действуют психологические и прочие моменты. Никто не понимает природы созидательного процесса. И конечно, не ученый-рационалист!

РГ: Можно ли сказать, что когда написан труд и сделан очень логичный, рациональный отчет, логика и рациональность принадлежат более к аспекту природы того, что открыто, чем к научному процессу, приведшему к открытию?

МУ: Конечно, описываются определенные части процесса. Я имею в виду условия эксперимента, устройства и т.п. Но, в общем, я думаю, вы совершенно правы. Все эти тонкие процессы, ведущие к выбору проблем, таким образом, совершенно игнорируются. Во всяком случае, людям очень сложно много говорить о таких вещах, но это порождает иллюзию того, что наука делается очень рационально, как робот.

АЭ: Конечно, великие открытия делаются совсем не так.

МУ: Большую часть науки составляют не великие открытия. Большинство ученых удовлетворено такой работой, которую вы описали. Помню, один французский философ однажды сказал: «Больше нет ученых – только техники». Это, более или менее, подтвердит итог. Именно так происходит, и Эйнштейн говорил об этом. Очень печально! Все более в науке становится возможным достижение огромного множества полезных результатов теми, кто оперирует, как логический или полулогический автомат. Очень мало требуется широты ума. Но в основе всех научных процессов мы имеем и те и другие элементы, которые, как я говорил, связаны с природой вещей, с которой имеет дело религия.

АЭ: Эти интуитивные вспышки, приходящие Бог знает, откуда, также являются источниками религиозных откровений и чувств, не так ли?

МУ: Да, в истории науки связи между религией и наукой были очень большими. Вспомним Фарадея и других. В действительности, мне кажется, что Вы на вашем конгрессе можете найти историка науки, который бы рассказал об этом – как в иные времена люди ясно видели связи между наукой и религией. К примеру, в семнадцатом столетии, с расцветом протестантства. И это, я думаю, иллюстрирует некоторые очень важные принципы.

РГ: Профессор Уилкинс, Вы говорили о том, что ученый, попадая в некоторое подобие узких рамок, не учитывает духовные, моральные и другие измерения как возможные параметры своей работы.

МУ: Да.

РГ: Но, видимо, большинство ученых придерживается идеи, что религиозные, моральные и прочие соображения противоположны научным поискам по своей направленности. До какой степени они правы?

МУ: В некоторой степени они, вероятно, правы, но в действительности все зависит от того, как на это посмотреть. Конечно, мы не хотим ситуации, в которой присутствует политическая доктрина, к примеру, нацистов, делающих арийскую науку, или что-либо подобное. Такие вещи могут очень дурно повлиять на науку. Но, в общем, я считаю поднятый Вами вопрос довольно трудным.

РГ: В мире так много религий. Что Вы считаете сущностью религии, профессор Уилкинс? Видите ли Вы общий путь, или все они различны?

МУ: На этот вопрос я сразу не могу ответить. Но я полагаю, Вы правы в том, что существуют общие для них важные принципы, вероятно, основные. Насколько я понимаю, об этих фундаментальных идеях не говорят. Видите ли, Вы поднимаете вопрос о многих других вещах, которые на самом деле не являются важными – обряды и системы вероисповедования, которые на самом деле вовсе не определяют сущность учения.